Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Особая проблема – интерпретация имеющегося в распоряжении исследователей достаточно обширного и представительного материала о ценностях и установках старших возрастных когорт, т. е. людей, которые в 1989 году были старше 50 лет (и сформировались в стабильно-советских условиях). Он позволяет в какой-то мере представить некоторые особенности более ранних форм интересующего нас феномена, но не более того: даже относительно прочные и давно сложившиеся антропологические комплексы подвержены влиянию перемен.

Еще одна методологическая трудность обусловлена неоднозначностью («многослойностью») как косвенных, так и непосредственных показателей состояния общественного мнения. Данные, относящиеся к советскому прошлому, – имеется в виду преимущественно «классически советское», наименее подверженное социальной эрозии время – трудно сопоставить с получаемыми в современных условиях средними или социально-групповыми показателями. Классическое советское общество являлось значительно более однообразным по сравнению с нынешним, но зато различия между массой и элитарными слоями были более значимыми. А потому особый смысл приобретал и «вечный» разрыв между демонстративным и реальным уровнями изучаемых показателей: универсальный императив выглядеть «как надо» накладывал заметный отпечаток на самооценки и самовыражение «массового» человека советской эпохи.

Анализ проблемы советского «архетипа» приобретает определенную актуальность в условиях очевидного оживления в обществе реставраторских тенденций и связанных с ними опасений. Примечательно, что тенденции реставрации (или реанимации) ряда характерных черт «человека советского» (изолированного от «человека западного», чуждого рациональному расчету, окруженного врагами, тоскующего по «сильной руке» власти и т. д.) действуют после общепризнанного крушения идеологических структур и соответствующих им пропагандистских стереотипов, присущих советскому периоду. Это подкрепляет предположение о существовании некоего исторического «архетипа» человека, «архетипа», уходящего корнями в социальную антропологию и психологию российского крепостничества, монархизма, мессианизма и пр. Впрочем, следует учитывать также и продолжающееся воздействие на население квазипатриотической пропаганды, которая отнюдь не исчезла, избавившись от «революционной» фразеологии.

Отметим еще один фактор интереса к исходным особенностям «человека советского». Чем дальше уходит в прошлое его собственное время, тем более привлекательным представляется оно массовому воображению. Демонстративная ностальгия, естественно, служит прежде всего способом критического восприятия нынешнего положения. Ее побочный результат – поддержание в различных группах общества, вплоть до социально-научной среды, идеализированных моделей советского прошлого (кстати, аналогичная идеализация наблюдается и в сегодняшней западной советологии). Действует, впрочем, и прямо противоположная тенденция – возврат к полемически оправданному для своего времени представлению советской эпохи как некой «черной дыры», абсолютного тупика, выбраться из которого не дают возможности никакие реформаторские усилия.

Вопрос о серьезности или, напротив, эфемерности перемен, произошедших за последние годы на уровне человеческого сознания, позволяет судить и о степени реальности шансов на возврат общества к тоталитарной модели в каком-либо из ее вариантов.

Советский человек в «поколенческой» матрице

Советская история может быть представлена как последовательность смены «доминантных» поколений в различных общественных слоях.

В каждый значимый период (таковыми можно считать, например, приблизительные десятилетия 1916–1929,1930-1941,1945–1953, 1953~19б4> 1965–1985 годов) доминирует наиболее активно определенная поколенческая группа (когорта), обычно соотнесенная с какой-то другой.

Если взять уровень властных структур, то 20-е годы были представлены взаимодействием «революционной» элиты со «старой» бюрократией, 30-е годы – как утверждение слоя новой (сталинской) партийно-государственной бюрократии, оттеснившей и уничтожившей «революционную» элиту. Для послевоенных периодов характерны борьба за «сталинское наследство» между политическими кланами примерно одного возраста и происхождения, затем (около 1965 года) смена политизированной элиты административной («брежневской»), а спустя два десятилетия – смена «закрытой» элиты «открытой» (М. Горбачев) – смена, которая оказалась гибельной для политического режима.

На несколько условном «массовом» уровне поколенческие переходы имели иное значение. В 20-х годах во всех «больших» (в социологическом смысле) группах в городах и селах в массово-образованных слоях действовали поколения, сформировавшиеся в дореволюционных условиях, в той или иной мере приспособившиеся к изменению обстоятельств или мало затронутые ими. В последующие десятилетия происходило бурное формирование новых крупных общественных групп советского происхождения в деревне («новое» крестьянство) и в городе («новые» рабочие и массово-образованные группы). За эти годы были созданы механизмы массовой политической социализации, мобилизации, контроля, репрессивная и воспитательная системы закрытого, изолированного от внешнего мира общества. Безусловно доминирующим являлось поколение людей, родившихся перед Второй мировой войной и социализировавшихся в советских условиях, – первое и практически единственное собственно «советское» поколение.

Первые послевоенные годы не принесли ни общественно-политических, ни поколенческих перемен. Победно-патриотическая волна массовых настроений использовалась для закрепления системы, ее господствующей элиты и способов ее господства, лишь несколько скорректированных по сравнению с предшествующим десятилетием.

Новый опыт поколений, прошедших войну и вступивших после нее в активный возраст, сказался лишь во второй послевоенный период (после 1953–1955 годов), т. е. в годы первого идейного и политического кризиса партийно-советской системы. Все поколенческие когорты, вступившие в активную жизнь после этого, не проходили уже ни «закалки» массового террора, ни милитаристской муштры, ни школы подчинения и противостояния, ни «школы» массового голода. В результате эти поколения оказывались в какой-то мере «расшатанными», отчасти отошедшими от собственно советских стандартов поведения, соответствующих запросов и ограничений.

Получается, что наиболее характерным собственно советским поколением может считаться только доминировавшее в 30-х и 40-х годах, т. е. в период кризисного формирования и военного испытания общественной системы. Но поэтому также это «советское» поколение не дало действительно устойчивого, цельного и, что особенно важно, способного к воспроизводству в следующих поколениях человеческого типа.