Валентина Сченснович - Россия и мусульманский мир № 5 / 2011

Несовпадение экономической и исторической составляющих генезиса российского капитализма оказало решающее воздействие на форму перехода к капитализму. Когда буржуазные экономические преобразования становятся неустранимыми, а общество в силу своих исторических традиций (Октябрьская революция 1917 г., носившая, несмотря ни на что, народный характер), воспоминаний о недавнем прошлом (победа Советского Союза над фашизмом в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.), наконец, в силу природы коммунистического режима, обрекавшего народ на политическую неразвитость, оказывается неготовым к радикальным переменам, тогда экономическая необходимость прокладывает себе дорогу через крайне болезненное для масс разрушение старой социальной формы действиями сил, прежде всего государственной власти, оказавшихся на высоте назревшей исторической задачи.

Словом, как это не раз бывало в истории России, потребность в реформах, обусловленная воздействием европейских и общемировых тенденций, сложилась прежде, чем общество, его передовые силы созрели для кардинальных перемен, тем более проводимых демократическим путем. А потому, как и раньше, инициативу преобразований перехватила государственная власть в лице ее высших звеньев. Отсюда ограниченный характер реформ и бюрократический способ их проведения.

Нужно отметить, что российский вариант «ускорения истории» связан прежде всего с чередой революций «сверху». Не противоречат этому утверждению и три русские революции (на деле это были три этапа одной и той же революции): гигантский выплеск народной энергии был канализирован большевиками и вылился в самую разрушительную для народа форму модернизации – форсированную индустриализацию и насильственную коллективизацию крестьянства. В основе такого рода общественной и экономической модернизации («европеизации»), как правило, лежала инициатива государственной власти, ее высших звеньев. Петр I не просто «прорубил окно в Европу», он задал своеобразную матрицу прогрессивного движения России. А. Герцен назвал ее «петрограндизмом», а мы – «революцией сверху», «догоняющим» развитием. С Петра начинается специфически российский способ «европеизации» страны, когда власть, ломая прежний уклад жизни населения, искусственно насаждает новые сообразные с Западом формы отношений в обществе и экономике. Интересы развития страны вырываются из сферы самодеятельности общества и противопоставляются ему в качестве предметов правительственных мероприятий. Менялись «формации», системы, режимы, но административно-принудительный характер модернизации страны оставался прежним.

В основе такого рода движения по «перевернутой» схеме, когда на роль субъекта преобразований выдвигается государственная власть, лежали слабость, неразвитость общественных сил, чьи интересы совпадали с переменами, вынужденный, недобровольный характер проводимых реформ (иногда под угрозой национальной катастрофы), наконец, политическая апатия основной массы населения. Но не только это. На протяжении трех последних столетий потребность в реформах была обусловлена воздействием сил европейского (в конце XX в. – мирового) масштаба, причем складывалась она, как правило, раньше, чем народ созревал для перемен, и независимо от его осознанных потребностей. Вот почему «верхи» (власть, элиты), а не «низы» (общество, народ) оказывались на высоте исторической задачи. Отсюда «искусственные» способы внедрения нового в социальный организм. Насаждение крупной промышленности самодержавием в пореформенные десятилетия XIX в., сталинская форсированная индустриализация страны, либеральные реформы и «шоковая терапия» 90-х годов XX в. – все это этапы становления России как современного государства. Все они связаны с громадными бедствиями для народа, поскольку государство, присвоившее себе право вести по пути прогресса массы, еще не готовые к самостоятельному выбору, способно прокладывать этот путь только с помощью принуждения «сверху».

Здесь не место анализировать такой тип движения. Подчеркнем лишь, что он диктовался необходимостью для России проделать за три-четыре десятилетия путь, который западные страны проходили столетиями.

Движение по «перевернутой» схеме – сначала инициатива «верхов», затем преобразование с помощью рычагов государственной власти социальных отношений и экономики, создание на этой основе предпосылок для рывка вперед – такая форма движения, как показывает исторический опыт и России, и других стран, далеко не оптимальна. Более того, продвигая страну вперед, она чревата серьезными опасностями и тупиками.

Во-первых, в отсутствие серьезной политической оппозиции начинаниям «верхов» реформа приобретает односторонне бюрократический, а порой и разрушительный характер, порождает глубокие внутренние разломы в обществе.

Во-вторых, модернизация вдогонку Западу не считается с социально-культурной спецификой страны, ее прошлым, третируя их как подлежащий упразднению анахронизм. Внедряемые «наскоро» (В. Ключевский) «западные» элементы разрушают системную целостность сложившейся цивилизации, деформируют ее, порождая скорее новые трудности и проблемы, нежели решая старые.

Все это придавало и придает Российскому государству особый характер, отличный от европейского, который только отчасти передается понятием империи. Вообще говоря, это не государство в собственном смысле слова, а своеобразный «социум власти» (М. Гефтер), стягивающий к себе огромную сумму интересов и лиц и управляющий страной с помощью бюрократического механизма. Предпосылкой его существования являлись и являются, без сомнения, слабость гражданского общества, рыхлость и бесформенность действительного общественного организма, беспомощность и несамостоятельность движений «снизу».

Когда-то великой русский демократ Н.Г. Чернышевский писал в подцензурной статье «Франция при Людовике – Наполеоне», прозрачно намекая при этом на Россию: «Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов (конечно же, русских, – понимал читатель) мысль о его необходимости, что, желая произвести реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенести все те чрезмерные права, которые принадлежали старой». Не случайно поэтому основной своей задачей Чернышевский считал борьбу с распространенным в российском обществе предрассудком, «будто государственная власть может заменить собой результаты индивидуальных усилий в общественных делах», воспитание у нарождавшейся русской демократии чувства «гражданской самостоятельности, которое только одно может упрочить здоровье нации». К сожалению, участие рядовых граждан в общественных делах так и не стало ведущей ценностью в теоретических построениях российских либералов и демократов. Им казалось, что замена старой власти новой сама по себе, без привлечения в политическую жизнь массовых сил, без коренного расширения сферы сознательной общественной деятельности способна обеспечить демократические перемены в стране. Иго российской политической традиции, связывающей любые перемены в обществе только с инициативой государственной власти, тяготело над демократами 1990-х годов точно так же, как когда-то над русскими либералами, а затем народовольцами и большевиками.