Борис Ивановский - Экономические и социальные проблемы России № 1 / 2011

Интересно, что независимо от того, насколько «отдельным» и теоретически «самостоятельным» представляется различным авторам мультикультурализм, все они считают и называют себя именно мультикультуралистами. И пусть природа такой «идентичности» 13 13 Кто-то, как мы видели, обоснует ее рационально, обращаясь к научной традиции, есть и те, для кого это идеологическое убеждение, и те, для кого это верование, сходное с религиозным, и даже те, кто просто бессознательно стремится к ней. пока неясна, исследования ученых-мультикультуралистов вынужденно или намеренно имеют ряд принципов, потенциально полезных для политической науки и иных общественных наук в целом. Появились эти принципы из-за специфического, не совсем привычного угла зрения, под которым мультикультуралисты пытаются изучать общество.

Мультикультурный дискурс, как и многое в западной науке вообще, касается, в основном и прежде всего, стран, развитых в индустриальном и экономическом плане, политически характеризуемых как либеральные демократии. В европейском контексте речь у мультикультуралистов и вовсе чаще всего идет только о многочисленных добровольных иммигрантах, которых за пределами проживания золотого миллиарда сравнительно мало. Казалось бы, если проблематика не универсальна, и инструментарий таковым быть не может. Что могут дать этот культурно-чувствительный подход, эта ориентация на какие-то группы там, где нет значимого количества иммигрантов или где политическая ситуация такова, что никакие социальные группы влияния на власть иметь не могут?

При более внимательном отношении мультикультурализм оказывается методологически богаче, чем это кажется на первый взгляд. Так, например, представление о том, что мультикультурализм – это только «про иммигрантов», не вполне соответствует действительности. Да, возник он в так называемых иммигрантских государствах, чтобы урегулировать отношения между группами иммигрантов, интегрировать их в единое общество. Канадские франкофоны и англофоны, строго говоря, действительно иммигранты, но только, пожалуй, по сравнению с канадскими индейцами. Но государство-то канадское – их, ими же основанное на европейских политических традициях. И в нем они не иммигранты. Если нужно было бы подыскивать адекватное сравнение, то английскую и французскую диаспоры в Канаде скорее можно было бы сравнить, скажем, с валлонами и фламандцами в Бельгии, нежели с бельгийскими китайцами и турками. Мультикультурный подход предполагает ориентацию на социальную группу, культурно выделяющуюся среди других. Она не обязана быть иммигрантской.

Не все ученые-мультикультуралисты готовы легко пойти на признание аналитической эквивалентности этнокультурных сообществ, скажем, с субкультурными группами. Достаточно вспомнить проблему «социетальной культуры» Кимлики. Для Кимлики национальное государств – это «социетальная культура», в которую входят язык, определенная социальная структура, нормы, институты, обычаи [Kymlicka, 2001a, p. 18]. Все это создает некий социальный контекст, от которого каждый индивид отталкивается, формируя свое собственное социальное «Я». Фактически именно право отталкиваться от контекста своей этнокультурной группы Кимлика и предлагает защитить, полагая, что школы должны учитывать диетические особенности детей разных культур. Проблема здесь заключается в том, что, обосновывая необходимость такого рода «уступок», допустим иммигрантам их правом на свой этнокультурный контекст, он фактически лишает их легитимного основания требовать такое право. Дело в том, что если следовать его собственному определению этого контекста (или «социетальной культуры»), то для его наличия необходимы язык, социальная структура, нормы, институты и обычаи, а у иммигрантов, большинство из которых живут разрозненно и постоянно находятся под воздействием другой «социетальной культуры», почти ничего этого нет. Отсутствие социетальной культуры у иммигрантов дает Кимлике аргумент для объяснения того, почему иммигранты, в отличие от, скажем, исторических меньшинств (шотландцев в Англии, например), не имеют права требовать группового политического представительства. Однако в то же время зацикленность на этой социальной культуре как единственном условии для применения мультикультурной политики в отношении определенной группы оставляет за бортом политики мультикультурализма не только религиозные меньшинства, но также и иммигрантов, если они не выросли в гетто.

Но это проблема именно Кимлики, а не мультикультурализма вообще. Модуд, к примеру, критикует Кимлику именно за эту его неготовность гибче относиться к аналитическим единицам: «Культуры, с которыми имеет дело мультикультурализм, не обязаны быть социетальными. Они просто должны принадлежать людям, ценящим их» [Modood, 2007, p. 35]. И хотя «терпение» самого Модуда тоже не безгранично (он, например, не очень хорошо относится к идее считать частью мультикультурного дискурса британскую деволюцию [Modood, 2007, p. 5]), многим исследователям мультикультурализм позволяет делать далеко идущие выводы. Так, П. Кивисто сравнивает черное меньшинство в США, американских католиков, британских шотландцев и испанских басков. Он приходит к выводу, что они разные и одни больше напоминают «других». Но никаких признаков методологического табу на такую «странную» выборку не заметно. Нет опасения перед тем, что одни – это этнокультурная группа, вторые – религиозная, третьи и четвертые – национальные меньшинства. Мультикультурализм позволяет их сравнивать.

В современной ситуации гибкость в отношении единиц социального анализа очень важна. Неготовность гибко подойти к выборке оборачивается проблемами адекватности анализа. Возьмем, к примеру, такие известные критерии для социальной типологизации, как расовая и этническая принадлежность. В западном (особенно американском) научном дискурсе очень часто встречается позиция, в соответствии с которой этнические группы и группы расовые – это принципиально разные вещи. Оми и Уайнант [Omi and Winant, 1994], например, определили расу как биологическую данность, подчеркивая неизменность характеристик, связанных с расовой принадлежностью в социальном контексте. Это значит, что «черные» всегда синонимичны таким выражениям, как «социально неустроенные», «с высоким уровнем преступности», «с низким уровнем мобильности», и т.п. Даже если есть исключения из этого «правила», то это именно «исключения», а само правило (т.е. ожидания в отношении представителей той или иной расы) остается неизменным. Именно этой неизменностью раса, по их мнению, отличается от этнической принадлежности. Важно отметить, что критерий не отличается аналитической четкостью даже в контексте одной страны: известно, что и некоторые европейские иммигранты в США еще в конце XIX – начале XX в. не считались принадлежащими к «белым», – итальянцы, например, а ранее – ирландцы. Впоследствии ситуация изменилась. Если придерживаться подхода Оми и Уайнанта, и те и другие в какой-то момент из «неизменных» рас должны быть «повышены» до этнических групп. Иначе не ясно, как их изучать, с кем их сравнивать.