Андрей Медушевский - Социология права

Своеобразное соотношение национализма и модернизации представлено моделью социальных преобразований в Японии нового и новейшего времени. Дело в том, что этой стране в сравнительно короткий исторический промежуток времени удалось перейти от традиционного общества к индустриальному, причем осуществить этот переход без социальных потрясений. Фактически эта модель иллюстрирует возможность избежания революции путем радикальной реформы. Не случайно японская историография колеблется в определении такого принципиального исторического периода, как «эра Мейдзи», определяя его и как «революцию», и как «реставрацию». Нарастающая быстрота изменений была причиной смены фаз революции фазами реакции (175). В отличие от опыта европейских революций и их азиатских аналогов (как Китайская или Иранская революции) японская модель показывает, каким образом радикальные социальные изменения (новая система ценностей, социальная структура, политические и правовые институты) могут быть введены без революционного взрыва на верху, без массивных изменений обстоятельств жизни внизу. Прошлое (национальная традиция) продолжает влиять на новый порядок, но это не предотвращает демонтаж этого порядка, экспроприацию привилегий и доходов старой элиты, организационную революцию и глубокую реформу институтов и правил, которые ограничивали возможности обычных людей (176). Контакты с Западом, неравноправный договор 1858 г., дали импульс процессу модернизации, борьбе за власть внутри правящих групп, выявили различные позиции в отношении национального единства и укрепления государства, стимулировали институциональные реформы. Результатом стала смена режима Токугава в ходе серии кризисов 1867–1868 гг. абсолютизмом. Гражданская война 1867–1869 гг. укрепила позиции радикалов. Был осуществлен ряд социальных реформ – реформа земельного налогообложения 1871 г., введение новой образовательной системы и реформа армии. Завершением этого процесса модернизации и европеизации стало принятие конституции Мейдзи. Был произведен синтез модернизации и национальной традиции, позволивший избежать социальной революции в западном смысле. Этому способствовали, как показали исследования, особые культурные и социальные факторы – конфуцианская этика, патриархальные семейные связи в обществе, особенности культуры правящего класса. Таким образом, это была не революция, а реформа (или реставрация): власть не перешла к новому классу буржуазии, элита, определявшая политические решения, по-прежнему формировалась из бывших самураев. Изменения социальной природы власти носили не революционный, а эволюционный характер. Результатом был не феодальный и не буржуазный строй, но гибрид между ними, который японские марксисты называли бюрократическим абсолютизмом в духе Восемнадцатого брюмера. Это была промежуточная стадия модернизации, которая завершилась лишь в XX в. (177).

В Латинской Америке национализм как фактор революционных изменений проявился уже в ходе мексиканской революции начала XX в. В Мексике революция (в отличие от России) началась в провинциях, установилась в сельской местности и, наконец, овладела столицей; эта революция (в отличие от Китайского образца) не смогла создать авангардную партию или соответствующую идеологию. Крестьянское и провинциальное происхождение мексиканской революции делало ее схожей скорее с крестьянским восстанием, точнее многочисленными разрозненными восстаниями, ряд которых был проникнут национальными чаяниями, другие носили чисто провинциальный характер, но все вместе – отражали местные условия и требования. Силы, выдвинутые этими восстаниями, заключали местные соглашения, составляли эфемерные коалиции, но за этой широкой кроной стояли локальные корни, дававшие революции ее соки. И даже когда восстание сменилось периодом реконструкции после 1915 г., главной проблемой революционных победителей стало установить власть в непокорных провинциях. Это была та же задача, которую стремился решить режим патриархальной военно-полицейской диктатуры Порфирио Диаса, которая за длительное время существования обеспечила стабильность и создала условия для экономического роста (178). До революции Мексика представляла собой по преимуществу аграрную страну, несмотря на индустриальный прогресс последних лет порфириата. Крестьянство – главная движущая сила революции – было чрезвычайно отсталым: традиционалистским и религиозным, слабо связанным с городами. Случай Мексики не похож на случай России в ту же эпоху. В Мексике, в отличие от России, не было мощных революционных центров в городах (как Петроград). В России, кроме того, конфликтная фаза классовой борьбы охватила отсталые территории только под влиянием движения рабочих из городов. В Мексике ситуация отлична – пролетариат, слабый, гетерогенный, еще слабо индустриализированный, не мог быть движущей силой революции. В результате идеология революции была глубоко националистической, т. е. радикально удаленной от пролетарской модели, являющейся интернационалистской (179).

Развивающиеся страны дают интересное преломление всех идеологий через призму национализма: интеллигенция этих стран, традиционно европейски образованная, заимствовала многие европейские теории, но вынуждена была искать их оптимального соотношения с реальной местной обстановкой. Таким образом, получилось, что идеи национального возрождения и модернизации находили интерпретацию с различных идеологических позиций. Возникают комбинации, подчас весьма причудливые, национализма с другими идеологиями. Особенно характерно это для Латинской Америки (интеллигенция которой наиболее близка западноевропейской), где все европейские идеологии нашли своих адептов. Это либерализм в его классическом понимании (в стиле Хайека) в трудах перуанца Варгаса Льосы, но одновременно понимание того, что общество не готово к принятию правовой системы и экономики западного мира (работы Э. де Сото) (180). В исторической перспективе принятие европейских идеологий и попытки их реализации вели к сочетанию национализма, популизма и авторитаризма – специфический латиноамериканский вариант либеральных реформ в экономике и военных диктатур. Эти идеи вдохновляли аргентинского диктатора Хуана Перона (1895– 1974) (181) и бразильского диктатора Гетулио Варгаса (1883–1954) (182). Как перонизм, так и варгизм стремились сочетать популизм и авторитаризм с целью проведения модернизации и необходимых социальных реформ. Перон возвел свою социально-политическую программу (Justicialismo), которую он пытался реализовать в ходе троекратного пребывания у власти, в ранг государственной идеологии, законодательно закрепленной в 1952 г. Государство должно было преследовать две цели – обеспечить благосостояние и политическую независимость Аргентины. В обоих случаях (в Аргентине и Бразилии) эти реформы сопровождались изменениями конституции и попытками активного вовлечения низших слоев населения в социальную поддержку режима, который неизбежно приобретал демагогический характер. Исследователи усматривали здесь сходство программ двух лидеров с фашизмом, но отмечали и локальную специфику, связанную с социальной структурой общества и ролью армии в политике. Оба диктатора неоднократно приходили к власти и устранялись от нее, что говорит об известной цикличности идеологии и политики в Латинской Америке. При интерпретации политических режимов во многих странах Латинской Америки XX в. и их идеологии, исследователи обращались к аналогиям с французской традицией бонапартизма и голлизма (183).