Нильс Кристи - Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование

Последнее, наверняка, правда, ибо похожие описания можно найти во многих воспоминаниях бывших заключенных. Некоторым членам лагерного актива удавалось устоять и не воспринять идеологию охранников, но многие сдавались, когда условия становились тяжелыми. Сопротивляемость идеологии охранников находилась, по всей видимости, в довольно сильной зависимости от прошлой жизни заключенных. Особенно важны были две вещи – во-первых, социальное происхождение и, во-вторых, степень политического сознания. Что касается немцев в концентрационных лагерях, то особенно подверженной была та часть среднего класса, которая не обладала политическим сознанием или обладала им в очень незначительной степени. Мы упоминаем здесь это для создания полноты картины, хотя строго говоря, такие наблюдения не входят в поставленную нами задачу – обрисовать ощутимое воздействие концлагеря на заключенных.

Перед нами конечный продукт, речь больше уже не идет о регрессии, об эгоизме или восприятии идеологии охранников. Речь идет о человеке на грани между жизнью и смертью, и как он себя ведет в такой ситуации. В данном случае уже нет различия между придирчивым анализом и осторожными формулировками.

Профессор Герберт А. Блох излагает свою беседу с хорошо образованной англичанкой. В своей прежней жизни она была известна щедростью и гуманитарными интересами. Вот что она рассказывает о пребывании в концентрационном лагере:

«Я решила, что должна выжить любой ценой, и больше ничего не играло для меня никакой роли. Чтобы выжить, я могла украсть у мужа и у ребенка, у родителей и друзей. С тихим и диким рычанием я приучила себя каждый день использовать все мои силы, каждое волокно моего тела, чтобы делать то, что способствует достижению моей цели. Каждый день я ставила перед собой новую цель или продолжала осуществление вчерашней цели. Цели эти были – украсть свитер или подраться из-за одеяла, украсть набор нижнего белья, который я страстно хотела заполучить, или лишнюю булочку к супу. Я все время ставила перед собой какую-то цель , чтобы выжить. Я держалась поближе к тем, кто был сильно истощен и слишком слаб, чтобы съесть свой жалкий паек эрзац-кофе или супа. Вместо того, чтобы уговорить их поесть ради сохранения сил, я спешно отбирала у них еду и заглатывала ее, если они только делали малейший намек на то, что для них это слишком большое усилие. Я считала, что день прошел даром, и огорчалась, если мне не удавалось сделать что-либо для осуществления моего безумного желания остаться в живых. Таким образом, мне удалось выжить, и для меня цель жизни состояла как раз в том, чтобы найти средства для этого» (6, с. 338).

Ойген Когон приводит еще один пример того, до чего может довести человека очень сильный голод. Речь идет о лагере, в котором продовольственное снабжение было совершенно недостаточным:

«Возникшая во время раздачи пищи привычка поведения показывает, какие варварские методы вызывали условия лагеря: если в палатке кто-то умирал, то это скрывалось. Двое других брали его под руки, взваливали на спину и тащили к раздаче хлеба. Там «помощники» получали пайку умершего. А труп бросали на плацу» (22).

Одд Нансен сделал 1 ноября 1943 г. следующую запись:

«Ну и зрелище это было бы для наших близких – видеть, как мы «обедаем на природе»,… с чавканьем хлебая ужасные щи, такие мы дома вряд ли бы дали и скотине. Нас плотным кольцом окружают голодные русские и украинцы, доходяги, и выпрашивают у нас картофельную кожуру и, если повезет, окурок. Жадными голодными глазами следят они за каждым нашим движением, потом будто затягиваются с нами каждым нелегально добытым окурком. Они как мухи, их не отгонишь, они снова тут как тут, – всегда начеку, высматривают, не перепадет ли им что от нашего роскошного обеда. Бедолаги! Иногда они пытаются обменять мундштук на кусочек или потроха селедки, на табак, хлеб или картошку. Русские доходяги обнаружили, что с нами выгодно иметь дело. С нашего стола падает столько объедков, что они как верные псы ложатся у наших ног и смотрят в оба. Если мы чистим картошку, то они подкладывают бумажку, чтобы собрать кожуру… Ничто не должно пропасть. Нехорошо так говорить, но они прямо как звери. И привыкаешь так на них и смотреть. Иногда они ругаются из-за объедков или дерутся за них – как собаки. Они рычат, шипят и скалят зубы, и виляют всем телом, чтобы получить от нас еще что-нибудь – как животные» (25, том III, с. 48,).

В августе 1942 г. Нансен наблюдал, что такие вещи случались и с норвежцами, так, например, во время транспорта в Северную Норвегию:

«… Тем временем на передней палубе происходило удивительное представление. Несколько заключенных бегали друг за другом или стояли с протянутыми руками, хватая то, что им кидали. Несколько немцев бросали им кусочки испорченной колбасы и страшно веселились. В своем диком желании получить еду любой ценой – еду! – достопочтенные норвежцы забыли о своем достоинстве. Они вели себя как морские львы в цирке. Потребности желудка полностью лишили их рассудка – они не только принимали это жалкое подаяние, они дрались за него как дикие звери, а немцы стояли и смеялись до упаду, держась за свои животы – животы, набитые едой» (25, том II, с. 16–17).

Х. У. Свердруп Тюгесон-мл. в «Книге о Грини» вспоминает о лагере Хафт:

«В лагере Хафт голод в некоторые периоды представлял собой серьезную проблему. Новички в первый месяц еще держались, пока позволяли физические резервы тела, однако потом им приходилось тяжко. Наступал полный упадок сил, и они испытывали страстное желание поесть, которое порой настолько снижало умственные способности, что все мысли вертелись только вокруг еды. Еще хуже становилось от того, что у нас не было работы и обязанностей. В такие периоды многие боялись потерять человеческое достоинство. Как звери мы завидовали всем и каждому» (16, том 1, с. 395).

Бенедикт Каутский пишет:

«Достигая крайних границ человеческого существования, человек опускался до животного уровня и даже ниже. Все сдерживающие центры исчезали. Утверждается даже, что в это время были случаи каннибализма. Я не верю, что это доказано в отношении нас, однако это кажется возможным, и это достаточно характерно» (20, с. 162).

Или в другом месте:

«С этих пор оставался лишь животный инстинкт самосохранения. Стать ли заключенному вором или нет зависело скорее от его физического состояния, нежели от морального. Обычно на это хватало энергии у наименее безразличных. Самые ослабевшие погибали, медленно угасали, умирали буквально на дороге или же их отправляли на тот свет другие. Нацистская мораль господствующей расы праздновала свою победу. «Моя польза важнее твоей пользы» – так звучал несколько измененный девиз нацистов. Проявилась доля садизма, дремлющая в каждом человеке. К этому добавилась общечеловеческая черта быстро забывать свои страдания. Видный лагерный ветеран забывал о том, что он, будучи новичком, пережил то же самое, что теперь переживали заключенные, находящиеся сейчас в его власти, а если он не забывал этого, то ему казалось справедливым, что и они должны нести свой крест. А то, что он теперь стоит над ними, он воспринимал как свою заслугу. Почему другие не стараются возвыситься? Тот факт, что у иностранцев или евреев нет на это никаких шансов, он, казалось, не замечал.