Нильс Кристи - Охранники концентрационных лагерей. Норвежские охранники «Сербских лагерей» в Северной Норвегии в 1942-1943 гг. Социологическое исследование

Однако понять чужой менталитет ему мешал, прежде всего, его сытый желудок. «Сытый голодного не разумеет», поговаривал один из моих еврейских товарищей, и он, разумеется, был прав… Существовала непреодолимая пропасть между вечно голодными заключенными низшего звена, доходягами, которые едва волочили свои усталые и опухшие ноги и которым любое физическое напряжение давалось с трудом, и сытыми узниками «среднего звена» или «знатью». Эти люди просто-напросто не могли осознать, что определенные психические качества в очень сильной степени объяснялись физиологическими причинами, они видели лень и злобу там, где должны были видеть голод и усталость, и у них всегда наготове были обобщения типа «евреи» или «русские» … (курсив наш – Н. К.)

Каждый безжалостно защищал собственные интересы, используя свои возможности. Многие образованные люди многое увидели в лагере и многому научились. Они больше узнали, стали умнее, но лучше никто не стал. Жизнь в лагере была слишком суровой» (20, с. 162–164).

М. Ниремберски обобщает обычную реакцию на лагерные трудности, например, в лагере Бельзен, следующим образом:

«Было заметно, что все пациенты обнаруживали ослабление или полное отсутствие социальной приспособляемости, они утратили стадное чувство, и каждый жил целиком и полностью для себя. Даже семейные узы потеряли почти всякое значение. Освобождение из лагеря улучшило их состояние. Характерной чертой заключенных было безразличие или отсутствие ответственности по отношению к смерти, жестокости, унижениям. Моральные ценности заметно ослабели. Считалось нормальным красть у немцев и друг у друга, лгать тоже было будничным занятием. Обычными качествами стали жадность и страсть делать запасы еды, даже если ее было достаточно (после освобождения). Короче говоря, налицо было полное отсутствие личных и моральных норм в борьбе за существование. Апатия по отношению к событиям в лагере, у некоторых – страх за будущее цивилизации, у других апатия ко всему. Постоянный страх и подозрения, которые усиливались с годами, – воспоминания о внешнем мире становилась слабее и постепенно исчезали из внутреннего сознания. Все это ограничивало инициативу и объяснялось жизненными условиями в лагере и почти невероятной концентрацией интереса и внимания к еде.

Физические привычки – их уровень соответствовал самым низким лагерным меркам…» (27, с. 61–62).

В другом месте он пишет:

«Инстинкт самосохранения определял все взгляды и точки зрения заключенных, за исключением малых детей, с которыми в лагере Бельзен обращались более или менее прилично. Я понял это из историй, рассказанных теми, кто давал интервью. Даже материнский инстинкт мог полностью исчезнуть, в некоторых случаях матери предпочитали посылать своих детей на смерть, а сами не шли с ними… Человеку, впервые посетившему такой концентрационный лагерь, как Бельзен, было бы трудно понять, как люди могли так страдать и так низко пасть, что выглядели не людьми, а какими-то низшими существами. Он подумал бы, что эти люди больны и душой, и телом, и он спросил бы…» (27, с. 65).

В приложении Ниремберски приводит в качестве примеров краткие резюме двадцати различных случаев. Один из примеров – 31-летний поляк, о котором Ниремберски говорит следующее:

«Недостаток еды и хроническое недоедание вызвали апатию и депрессию. Психомоторное торможение было очень характерно: исчезли страх перед смертью (смотри раздел под названием «Трагедии и обыденность»), чувство стыда и чувство ответственности перед другими людьми. Поляк чувствовал себя униженным – «он был политическим заключенным, а с ним обходились как с преступником!» У заключенных сохранился лишь один-единственный интерес – интерес к еде. Они были постоянно голодны, и в последние годы существования лагерей наблюдались случаи каннибализма.

У заключенных была одна главная забота, одна идея фикс – как раздобыть (украсть) еду. Больше ничего не имело для них значения» (27, с. 66).

Исследование Ниремберского было предпринято после освобождения. Совершенно очевидно, что он использует специальную терминологию, к которой мы должны относиться так же, как к терминологии Бруно Беттельгейма. Учитывая эти два обстоятельства, наблюдения Ниремберского могут быть гармонично приобщены к другим наблюдениям, которые мы использовали.

Профессор Давид П. Бодер пишет следующее во вступлении к сборнику интервью с бывшими узниками концлагерей, записанному на магнитофонную пленку:

«Многие личные документы, собранные здесь, дают именно такую картину обратного развития – постепенное съёживание человека до таких размеров, чтобы он вместился в концентрационный лагерь уничтожения. Для описания этого процесса я должен был придумать новое слово – противоположность аккультурации , ибо то, с чем я имею дело – это декультурация личности в массовом масштабе, причем акция эта запланированная и не знающая себе равных» (7).

Имеет смысл закончить описание доходяги, приведя небольшой отрывок из датского исследования феномена истощения.

«У многих развивалось – зачастую еще до соматической редукции – невольное чувственное безразличие , вначале осознанное и неприятное, а затем чисто импульсивное, и лишь у немногих как целенаправленный цинизм. Обычные «сдерживающие центры» цивилизованного человека быстро исчезали, и проступали черты инстинкта самосохранения. Социальное приспособление не действовало…

Главной ментальной чертой изголодавшегося человека было безразличие . Объективные проявления начинающейся апатии были единообразны и в своем развитии первыми признаками общего упадка. Они появлялись, как правило, до соматических симптомов доходяги, но предвещали наступление этой стадии. Заключенный капитулировал перед всякими усилиями, хотя осознавал их значение для собственного здоровья. Он переставал умываться, ходить за своим пайком, не обращался к врачу при появлении абсцессов, пил воду без удержу, несмотря на предостережения, не пытался согреться с помощью движения, возможно, даже не вставал ночью, чтобы испражниться. Эти предапатичные формы выражения прогрессировали равномерно в течение недель или месяцев, пока не достигали такой степени, которая характеризует конечную стадию истощения при этих условиях, именуемую «доходяга » , психопатологическая картина которого характеризуется, прежде всего, ярко выраженным снижением и торможением умственных процессов вообще, а также чисто внешней кинетической активности. Рефлекторные реминисценции инстинкта самосохранения сохраняются вплоть до конечной стадии, однако носят случайный и нецеленаправленный характер.