Нассим Талеб - Одураченные случайностью. Скрытая роль шанса в бизнесе и жизни

Поведение ученого, сталкивающегося с опровержением своих идей, хорошо изучено и не выходит за рамки так называемой ошибки атрибуции. Вы приписываете успех способностям, а неудачи — случайности. Это объясняет, почему ученые списывают свои провалы на редкие события «десятой сигмы», давая понять, что они думали правильно, но удача обернулась против них. Почему? На самом деле считать так нас заставляет человеческая эвристика, чтобы сохранить самоуважение и продолжать бороться с неприятностями.

Об этом несоответствии между результатами и их оценкой самим человеком мы знаем с 1954 года, когда психолог Пол Эверетт Мил изучал экспертов, сравнивая то, как они воспринимают свои способности, со статистикой. Исследование показало значительные расхождения между объективными успехами в решении задач на предсказание и искренней верой людей в качество своих результатов. «Ошибка атрибуции» приводит и к другому эффекту: она дает людям ощущение, что они лучшие в своем деле; именно «ошибкой атрибуции» объясняются представления людей о своем превосходстве над средним значением (и медианой) во многих вещах, свойственные от 80 до 90 % респондентов.

В завершение сделаю грустную ремарку относительно ученых, занимающихся гуманитарными науками. Обычно люди не разделяют науку и ученых. Но наука в целом велика, а ученые по отдельности могут быть опасны. Они люди, они совершают те же ошибки, что и все остальные. Возможно, даже чаще остальных. Ведь большинство ученых упрямы, иначе у них не хватило бы терпения и энергии решать достойные Геркулеса задачи, стоящие перед ними, — например, тратить по восемьдесят часов в неделю на совершенствование своей докторской диссертации.

Ученый может быть вынужден действовать скорее как дешевый адвокат защиты, нежели как чистый искатель истины. Докторская диссертация должна быть «защищена» кандидатом, было бы удивительно видеть, как он меняет свое мнение перед лицом убедительных аргументов. Но наука лучше ученых. Говорят, что она развивается от похорон до похорон. После коллапса LCTM появится новый финансовый экономист, который учтет сделанные ошибки в своей теории. Ему окажут сопротивление коллеги постарше, но ведь они будут намного ближе ко дню своих похорон, чем он.

Смерть Монтерлана. Стоицизм — это не бесстрастность, а иллюзия победы человека над случайностью. Так легко быть героем. Случайность и личный стиль.

Когда французскому писателю-аристократу Анри де Монтерлану сказали, что он вот-вот потеряет зрение в результате прогрессирующей болезни, он решил, что лучше покончить с собой. Так классик и поступил. Почему? Потому что в соответствии с представлениями стоиков нужно выбирать именно тот путь, который обеспечивает контроль над своей судьбой перед лицом случайности. В предельном случае есть выбор между смертью и тем, что уготовано судьбой; это наш последний аргумент в споре с неопределенностью. Но такое поведение присуще не только стоикам: обе соперничавшие в античном мире школы — стоицизм и эпикурейство — одинаково рекомендовали его (разница между ними заключалась в небольших технических деталях — и ни одно из направлений философии не допускало тогда того, что широко распространено сейчас в обывательской культуре).

Героизм не означал непременно такие крайности, как гибель в битве или лишение кого-то жизни, — последнее признавалось только в ограниченном диапазоне обстоятельств, а в остальных случаях считалось малодушием. Контроль человека над обстоятельствами выражался в том, как он действовал в большом и малом. Вспомните, что эпических героев судили за действия, а не за результат. Неважно, насколько мудр наш выбор или насколько хороши мы в игре с шансами, последнее слово всегда будет за случайностью. В качестве решения нам остается только держаться достойно (достоинство не зависело от конкретных обстоятельств и определялось как поведение в соответствии с протоколом). Пусть это неоптимально, но только поступая так, можно чувствовать себя хорошо. Не поддаваться давлению обстоятельств, например. Или решить не подхалимничать вне зависимости от возможного вознаграждения. Или драться на дуэли, чтобы сохранить лицо. Или сигнализировать потенциальному супругу во время ухаживания: «Смотри, я влюблена в тебя; я без ума от тебя, но я не сделаю ничего, что умалило бы мое достоинство. Следовательно, малейшее оскорбление с твоей стороны, и ты меня больше никогда не увидишь».

В этой последней главе случайность обсуждается под совершенно новым углом: философски, но не с точки зрения точной философии науки и эпистемологии, которую мы использовали в части I при рассмотрении «проблемы черного лебедя». Это более архаичный, гуманитарный тип философии, свод различных представлений наших предков, предусматривавших обязательную необходимость держаться с гордостью и достоинством при встрече со случайностью, — в те времена не было настоящей религии (в современном смысле). Стоит заметить: до распространения того, что лучше всего назвать «средиземноморским монотеизмом», древние не верили в возможность влиять на судьбу с помощью молитв. Их мир был полон опасностей, насыщен неожиданными вмешательствами и крутыми поворотами фортуны. И им были нужны надежные рецепты по взаимодействию со случайностью. К этим рецептам мы и переходим.

Если бы нас собирался посетить стоик, он предпочел бы представиться при помощи следующего стихотворения. Для многих (взыскательных) поклонников поэзии одним из величайших поэтов, когда-либо живших на свете, остается Кавафис. Он был из александрийских греков с турецкой или арабской фамилией, служил чиновником и писал почти сто лет назад на смеси классического и современного греческого языка безыскусные стихи, кажется, не заметив последние пятнадцать веков развития западной литературы. Греки почитают его как национальную святыню. Большинство его стихов написаны в Сирии (изначально именно греко-сирийские поэмы привлекли к нему мое внимание), Малой Азии и Александрии. Многие люди считают, что стоит выучить формальный полуклассический греческий язык только для того, чтобы насладиться его стихами. Их пронзительная эстетика, очищенная от сентиментальности, — утешение на фоне веков тошнотворной слезливости в поэзии и драме. После ценимых средним классом мелодрам, представленных романами Диккенса, романтической поэзией и операми Верди, его классические стихи читаешь с облегчением.

Я удивился, услышав, что Морис Темплеман, последний супруг Джеки Кеннеди-Онассис, читал прощальные строки Кавафиса Apoleipein о Theos Antonion («Покинул бог Антония») на ее похоронах. Стихотворение посвящено Марку Антонию, только что проигравшему битву против Октавиана и оставленному Бахусом, богом, еще недавно покровительствовавшим ему. Это одно из наиболее вдохновляющих стихотворений, которые я читал, прекрасное потому, что является образцом благородного достоинства, и еще потому, что мягкий, но поучительный тон в голосе поэта поддерживает человека, только что испытавшего сокрушительный удар отвернувшейся от него фортуны.