Конрад Мейер - Амулет

Колиньи нахмурился и гневно произнес:

— Разве я не запрещал нашим людям поднимать в это роковое время ссор, которые могут привести к кровавой развязке? Разве я не угрожал, не умолял, не заклинал? Дуэль, сама по себе поступок, которым ни один христианин без важных причин не должен отягощать свою совесть, а в эти дни, когда одна искра, попавшая в пороховую бочку, может погубить всех нас, такой поединок становится настоящим преступлением по отношению к нашим братьям по вере и нашей родине.

Я не отрывал глаз от своих бумаг и вздохнул с облегчением, закончив работу. Затем я пошел на постоялый двор и велел отнести свои пожитки в дом портного Жильбера. Болезненного вида человек с боязливым лицом, кланяясь, провел меня в предназначенную мне комнату. Она была велика и просторна и так как находилась на верхнем этаже дома, то оттуда открывался вид на весь квартал. Я выглянул и увидел множество крыш и башенных шпилей.

— Здесь вы в полной безопасности! — сказал Жильбер тонким голоском.

— Очень рад, — ответил я, — что нашел приют у брата по вере.

— Брата по вере? — пробормотал портной. — Зачем вы говорите так громко, господин капитан? Правда, я христианин евангельской веры и, если нельзя будет иначе, тоже готов умереть за моего Спасителя; но не хочу быть сожженным, как Дюбур, на Гревской площади! Я еще маленьким мальчиком присутствовал при этой казни — ох, это так ужасно!

— Не нужно, не бойтесь, — успокоил я его, — эти времена прошли, а благодаря мирному эдикту мы можем открыто исповедовать свою веру.

— Дай Бог, чтобы все так и осталось! — вздохнул портной. — Но вы не знаете парижскую чернь. Это дикий и завистливый народ, и мы, гугеноты, раздражаем их. Мы живем скромно и честно, и поэтому они упрекают нас, что мы отстраняемся от них из чувства превосходства; но — Боже праведный! — разве можно соблюдать десять заповедей и не отличаться от них при этом?

С этими словами мой новый хозяин оставил меня. С наступлением сумерек я отправился через улицу к парламентскому советнику. Он был сильно удручен.

— Будто злой рок тяготеет над нами, — начал он. — Вы уже слышали, Шадау? Знатный придворный, граф Гиш, заколот сегодня утром каким-то гугенотом в поединке. Весь Париж только и говорит об этом, и, я думаю, патер Панигарола не упустит случая обличить всех нас как шайку убийц, а своего добродетельного покровителя — ибо Гиш усердно посещал церковь — назвать в вечерней проповеди мучеником католицизма… У меня разболелась голова, и я пойду лягу в постель. Пусть Гаспарда угостит вас перед сном.

Во время этого разговора Гаспарда не отходила от кресла старика; она стояла, задумчиво облокотившись на спинку. Девушка казалась очень бледной, и взгляд ее больших синих глаз был очень серьезен.

Оставшись одни, мы несколько мгновений молчали. У меня появилось опасение, что Гаспарда, сама попросившая меня защитить ее, теперь, содрогаясь, отступит перед человеком, руки которого обагрены кровью. Спасшие меня странные обстоятельства, о которых я не мог сообщить Гаспарде, чтобы не оскорбить этим кальвинистских чувств, даже больше смущали мою совесть, чем само убийство, не являющееся, с точки зрения мужчины, серьезным грехом. Гаспарда чувствовала, что у меня тяжело на душе, и видела причину этого только в убийстве графа и последствиях данного события для нашей партии.

Через некоторое время она вполголоса спросила, едва дыша:

— Так это ты убил графа?

— Я.

Она снова замолкла. Потом, словно внезапно приняв решение, подошла ко мне, обвила меня за шею руками и горячо поцеловала в губы.

— Каково бы ни было твое преступление, — сказала она твердым голосом, — я твоя соучастница. Ведь ты совершил его ради меня. Ты за меня рисковал жизнью. Я бы хотела отплатить тебе за это, но как?

Я схватил ее за руки и воскликнул:

— Просто позволь мне быть твоим защитником и завтра, и всегда! Раздели со мной опасность и спасение, вину и искупление! Будем же неразлучны до самой смерти!

— Будем неразлучны! — повторила она.

С того рокового дня, когда я убил Гиша, минул месяц. Ежедневно я писал в кабинете адмирала, который, казалось, был доволен моей работой и проникался ко мне все большим доверием. Я чувствовал, что ему известно о моих отношениях с Гаспардой, хотя он ни единым словом не упоминал об этом.

За это время положение протестантов в Париже резко ухудшилось. Вторжение во Фландрию не удалось, и при дворе, как и в общественном мнении, чувствовалась перемена в отношении к гугенотам. Женитьба короля на очаровательной, но легкомысленной сестре Карла, вместо того чтобы сблизить партии, только увеличила пропасть между ними. Незадолго до этого внезапно скончалась Жанна д’Альбре, мать Генриха Наваррского, которую гугеноты высоко чтили за личные достоинства; она умерла, как говорили, от яда.

В день свадьбы адмирал, вместо того чтобы присутствовать на мессе, размеренными шагами расхаживал взад-вперед по площади собора Парижской Богоматери. Прежде всегда осторожный, он обронил слова, которые были использованы против него.

— Собор, — сказал он, — увешан знаменами, отнятыми у нас в гражданской войне; их надо убрать, а на их место повесить более почетные трофеи! — Этим он намекал на испанские знамена, но его слова были неверно истолкованы.

Колиньи послал меня с поручением в Орлеан, где стояли немецкие рейтары. Когда я возвратился оттуда и вошел в свое жилище, Жильбер с расстроенным видом вышел мне навстречу и жалобно проговорил:

— Вы уже слышали, господин капитан, что адмирал вчера был предательски ранен, когда возвращался из Лувра в свой дворец? Говорят, не смертельно, но кто знает, чем это может закончиться в его годы…

Я тут же поспешил в дом адмирала, но меня не приняли. Привратник сказал мне, что прибыли высокие гости — король и королева-мать. Это успокоило меня, так как в своей наивности я полагал, что Екатерина не могла принимать участия в этом преступлении, если она сама навещает жертву. Король же, как уверял привратник, был вне себя от негодования после предательского покушения на жизнь его друга.

Я вернулся в дом советника и застал его оживленно беседующим со странной личностью, человеком средних лет, подвижное лицо и жестикуляция которого указывали на то, что родом он с юга Франции. На нем был орден Святого Михаила, а в умных глазах светились разум и остроумие.

— Хорошо, что вы пришли, Шадау! — воскликнул, увидев меня, советник, в то время как я невольно сравнивал невинное лицо Гаспарды, в котором отражалась чистота простой и сильной души, с умудренным жизнью обликом гостя. — Господин Монтень хочет увезти меня в свой замок в Перигор…

— Мы там будем читать вместе Горация, — подхватил приезжий, — как делали когда-то на водах в Эксе, где я имел удовольствие познакомиться с господином советником.