Конрад Мейер - Амулет

Пастор преподавал мне одновременно и математику, и даже основы военного искусства, так как в молодости своей, будучи студентом в Женеве, побывал и на поле битвы, и на укреплениях. Было решено, что, когда мне исполнится семнадцать лет, я поступлю на службу; также я знал и то, под чьим командованием проведу первые годы службы. Слава адмирала Колиньи гремела тогда на весь мир. Он заслужил ее не победами — их не выпало на его долю, — а поражениями, которым благодаря своему искусству полководца и силе характера он умел придать значение побед. Он был лучшим из всех полководцев своего времени и уступал, вероятно, только испанскому Альбе, которого я ненавидел, как смертный грех. Подобно моему отважному отцу, верно и упрямо стоявшему за протестантскую веру, и моему дяде, неодобрительно относившемуся к папизму, я сам тоже начал горячо склоняться в эту сторону. Еще мальчиком я был записан в ряды протестантского отряда, когда в 1567 году надо было взяться за оружие, чтобы оградить Женеву от вторжения Альбы, который из Италии вдоль швейцарской границы пробирался в Нидерланды. Я просто не мог оставаться в уединенном Шомоне — так называлась усадьба моего дяди.

Сен-Жерменский эдикт 1570 года дал гугенотам доступ ко всем должностям во Франции. Колиньи, призванный в Париж, обсуждал с королем, сердце которого ему, как говорили, удалось завоевать, план похода против Альбы с целью освобождения Нидерландов. Я с нетерпением ждал на долгие годы затянувшегося объявления войны, так как должен был войти в ряды воинов Колиньи, ибо конница его состояла из немцев, а имя моего отца адмирал наверняка помнил с прежних времен.

Но объявление войны все оттягивалось, и двум досадным происшествиям было суждено омрачить последние дни, которые я провел на родине.

Однажды в мае, когда мы с дядей вечером ужинали в тени липы, перед нами с заискивающим видом предстал незнакомец в потрепанной одежде, беспокойный взгляд и грубые черты которого произвели на меня крайне неприятное впечатление. Он представился как шталмейстер, что у нас означало просто конюха, и я уже готов был выпроводить его, тем более что дядя не обращал на него никакого внимания, когда незнакомец вдруг стал рассказывать мне о своих познаниях и способностях:

— Я владею шпагой лучше многих и прекрасно знаком с высшей школой фехтования.

Так как я был лишен возможности посещать городские фехтовальные залы, мне не хватало именно этого жизненно важного умения, и потому, несмотря на свою инстинктивную неприязнь к незнакомцу, я не задумываясь воспользовался представившимся случаем. Притащив незнакомца в свою фехтовальную комнату, я дал ему в руку клинок. Он так изящно и легко справился со мной, что я немедленно взял его на службу. Дяде я объяснил, какая благоприятная мне выпала возможность — перед отъездом пополнить список моих умений.

С тех пор каждый вечер я проводил с незнакомцем — по происхождению, как он сообщил, богемцем — в оружейной комнате. Я легко усвоил все необходимые приемы, к полному удовлетворению моего учителя; тем не менее я приводил богемца в отчаяние тем, что никак не мог отделаться от врожденной размеренности в движениях, которую он называл медлительностью.

В попытке внушить мне пыл, которого, на его взгляд, мне недоставало, богемец придумал довольно странный метод. Он пришил на свою фехтовальную рубашку сердце из красной кожи, на то место, где билось живое сердце, и во время фехтования насмешливо и вызывающе указывал на него левой рукой. При этом он выкрикивал разнообразные лозунги, чаще всего: «Да здравствует Альба!», «Смерть нидерландским мятежникам!» или «Смерть еретику Колиньи! На виселицу его!» Несмотря на то что эти возгласы в глубине души возмущали меня и заставляли испытывать к богемцу еще большее отвращение, мне не удавалось ускорить темп — как старательный ученик, я и так уже достиг наивысшей для себя скорости. Однажды вечером, когда мой богемец как раз что-то громко кричал, в боковую дверь с озабоченным видом вошел дядя, чтобы посмотреть, что происходит, но тотчас, ужаснувшись, удалился, ибо в эту минуту мой противник с восклицанием «Смерть гугенотам!» нанес мне в середину груди удар, которым мог убить меня, будь все всерьез.

Следующим утром мы завтракали под липой; у дяди было что-то на душе; я полагаю, что это было желание отделаться от нашего жуткого сожителя. В это время городской рассыльный передал ему письмо с большой печатью. Дядя вскрыл конверт, наморщил во время чтения лоб и передал мне письмо со словами: «Вот тебе на! Прочти, Ганс, и обсудим, что делать».

В письме говорилось о том, что какой-то богемец, некоторое время назад обосновавшийся в Штутгарте в качестве учителя фехтования, из ревности заколол свою жену. Было установлено, что преступник скрылся в Швейцарии; более того, что его или кого-то очень на него похожего будто бы видели на службе у владельца Шомона; что последнего настоятельно просят арестовать подозреваемого, произвести предварительный допрос и в случае, если подозрения подтвердятся, доставить виновного на границу. Бумага с подписью и печатью исходила от герцогской канцелярии в Штутгарте.

Прочитав этот документ, я в раздумье поднял глаза на окно комнаты моего учителя, которая находилась на верхнем этаже замка и была видна со двора. Богемец стоял у окна и чистил шпагу. Я твердо решил схватить преступника и предать его в руки правосудия, но все же бессознательно повернул бумагу так, что, взглянув вниз, он должен был заметить большую красную печать. Этим я давал ему немного времени на спасение.

Оговорив с дядей вопрос о задержании виновного — ибо в том, что это он, мы не сомневались ни минуты, — мы с пистолетами в руках поднялись в комнату богемца. Она была пуста; но, выглянув в открытое окно, мы увидели вдали, там, где дорога скрывалась за холмами, скачущего всадника. Когда мы спускались, посыльный из Биля, привезший бумаги, кинулся к нам, жалуясь на то, что не может найти своего коня, которого привязал за воротами, пока его самого угощали на кухне.

После этой истории произошла еще одна неприятность, в результате которой дальнейшее пребывание дома стало для меня невозможным.

Меня пригласили на свадьбу в Биль, находящийся в часе ходьбы городок, где у меня было довольно много знакомых, впрочем неблизких. Я вел довольно замкнутую жизнь и прослыл гордецом, к тому же, так как в ближайшем будущем помышлял, пусть и в скромной должности, вплести свою жизнь в великие судьбы протестантского мира, я не мог интересоваться внутренними раздорами и сплетнями маленькой Бильской республики. Поэтому я не особенно обрадовался приглашению и только по настоянию моего дяди, любившего уединение, но тем не менее общительного, согласился пойти.