Леонид Фролов - Сватовство

— Да они не про работу спрашивают, — поправила Огрёшу Тишиха. — Они про жизнь.

— Ой, дак, какая это жизнь без роботы? — удивилась Огрёша. — Я про роботу только и помню.

— Вот еще одна славутница, — представила Тишиха своим квартиранткам хуторскую Огрёшу. — Сорокина Аграфена Матвеевна.

Огрёша кивала головой: да, да, мол, Сорокина Аграфена Матвеевна, все правильно. Она села к столу на лавку.

— Вот ее записать-то, — продолжала Тишиха. — Ой, много переживаний у нее было.

— Да, да, — согласилась Огрёша и без всякого предложения со стороны Фаины Борисовны сказала: — Не знаю, откудова и начать: как в девках жила, али с колхозу.

Фаина Борисовна выдернула с подоконника свой блокнотик. И Лариска с Надей тоже настропалились.

— Ну, давайте немного скажу, как в девках жила — решила Огрёша. Она уложила руки на колени, но там им было, видно, неловко, и она спустила их к полу. — Мозжат, — вздохнула Огрёша. — У меня пальцы всякую непогодь знают: видно, опять погода сомнется…

Пальцы у Огрёши были пухлые, как коровьи соски, только соски розовые, нежные, а у нее хоть и розовые, да все в трещинах.

— Ты, Огрёша, сколько лет в доярках-то ходила? — спросила Тишиха.

— А с самого колхозу, — похвалилась Огрёша. — С тридчеть второва году… — Она улыбнулась воспоминаниям. — Ой, я ведь долго роботала! Из доярок-то в ы стала уж старухой… Семилетку объявили как раз… Дак я уж семилетку-то не дотянула, сил не хватило, а через пятилетки прошла через все, от первой и то захватила хвостик…

— Так сколько же вы на ферме работали? — уточнила Фаина Борисовна.

Огрёша напрягла память — зашевелила губами, уйдя в расчеты.

— Федосья, — обратилась она за помощью к Тишихе, — когда для колхозников пензии-то ввели?

И Тишиха наморщила лоб, прикрыла глаза ресницами:

— Да уж давно, — сказала она.

— Это я и без тебя знаю, — отмахнулась от такой помощницы Огрёша. — А вот когда?

Она еще пошевелила губами и высчитала:

— Пензии ввели с шешдесят пятого году… — и пояснила девкам, откуда она заключила это: — Семилетку-то объявляли в петьдесят девятом… Ну да, в петьдесят девятом. У меня Нюрка… дочка моя… через две зимы после объявленья-то завербовалась на стройку, а я ишшо без ее больше года коров доила… Дак вот, шшитайте сами, сколь роботала. — Огрёша победно посмотрела на девок, уже в уме-то давно все высчитав и расставив годы один за другим в том порядке, в каком они были в жизни. — Двух лет только до пензии-то и не додержалась… А и мне дали пензию, да-а-ли, никому не пожалуюсь…

— Ну так, еще бы не дать: тридцать лет отработали, — посочувствовала Фаина Борисовна.

Огрёша, уловив в ее голосе жалость, нахмурилась:

— Ой, почету-то мне ведь сколь было… Нигде эстолько не бывает, сколь в доярках…

И Тишиха тоже вспомнила, что на всех собраниях Огрёшу садили в президиум, а уж на совещания-то в район возили несчетно раз.

Как-то само собою вышло, что натолкнули ее говорить про колхоз.

— Да-а, мы в колхоз-то вступали, так все хозяйство отдали и самих себя. С наших капель все начиналось. — Огрёша пошевелила внизу, у пола, распухшими пальцами. Видать, к непогоде их ломило неудержимо, и Огрёша морщилась. — Да чего вам про то время рассказывать, сами знаете, грамотные.

— Нет, не знаем мы, — вытянула шею Надежда. Верхние пуговицы у нее на блузке выскочили из петель, из-под разъехавшегося ворота выставились острые ключицы. Лариска, та себя не рассупонит, сидит, как при парнях, все до единой пуговки застегнуты.

Огрёша помяла пальцы, и Тишиха подумала, не предложить ли ей блюдо холодной воды: пусть помочит — вода-то сымает колотье. Но разве Огрёша согласится при девках — гордости-то и сейчас через край.

— Вот посмотрю на вас, какие вы нарядные, — без всякой зависти сказала Огрёша. — А я в девках-то ходила в пестрой юбке, в лаптях…

Видно, все-таки вспомнила, что обещала рассказать, как в девках жила.

— Ну-ко, глупые какие были… — рассмеялась она своим воспоминаниям. — В шешнадчетом годе были у тяти петьсот рублей золотых. Мама-покойница и говорит: «Купи девке хоть кофту. А то ведь замуж скоро отдавать — и не в чем». Замахнулся на маму: «Молчи! Без тебя знаю. Вот обменяю деньги — тогда». А золотые-то меняли в банке на бумажные, на каждую сотню накладывали по десятке лишку. Вот тятя и обменял, петьсот петьдесят получил — и все на ветер. Весь мой наряд.

— Почему? — не поняла Надя.

— А новая власть пришла — новые деньги.

— A-а, революция…

Тишиха тоже встряла в разговор:

— Ну, нынешние ни на чего не скупятся, — сказала она. — Косить и загребать в шелковом ходят. А на стенах-то, посмотри, по четыреста рублей ковры висят.

— И на полу, милая, по четыреста, — дополнила ее Огрёша. — Ну дак ведь чего и жалеть: теперь кто работает — по деньгам ходят.

— А мы-то молодость за что погубили? — спросила Тишиха.

— Ой, милая, да на нас-то плевать. У меня вот на два раза не хватит пензии — поодинова буду есть… Лишь бы деткам-то хорошо было.

— Это-то так, — согласилась Тишиха. — Да ведь ты сама говорила, что с наших капель все начиналось. Сейчас конюха, скотницы по полторы сотни зарабатывают в месяц, трактористы, дак вон и до трехсот с лишним. У них пензия-то, знаешь, какая выйдет, не то что у нас с тобой. По восемьдесят рублей и боле…

Огрёша беззаботно махнула рукой:

— Подожди, прибавят… Одинова прибавляли, поймут, что мало, и вдругорядь прибавят. Только бы надо кое-кого подоткнуть на это дело. — Она выжидающе посмотрела на девок, сидевших с карандашами в руках, и, увидев, что они — все трое — чего-то записали в блокнотах, успокоилась и подбодрила их: — Я думаю, и партия бы пошла на это, только бы подоткнуть.

С руками ей, видно, стало невмоготу. Огрёша поднялась:

— Девки, да вы приходите ко мне, у меня вся заборка Почетными грамотами оклеена. А сколько я самоваров в премию наполучала — и не сосчитать. Теперича три только осталось, а штук восемь размаркиданила. — Она скосила взгляд на блокнот Фаины Борисовны. — Дак али это все и записали, чего я тут перед вами навычеверкивала?

— Записали, — сказала Фаина Борисовна.

— И напечатают это все? — не поверила Огрёша.

— Да, готовится сборник научных работ по диалектологии.

Огрёша недоверчиво покачала головой, и ей, видно, хотелось прочитать про свою жизнь.

— Про меня вообще-то много в газетах писали, — похвасталась она. — Бухну за год три тысячи от коровы — напишут: у Сорокиной три тысячи. Бухну три двести — опять напишут: у Сорокиной три тысячи двести… Еще бы на ферме работала: больно почета много. Да руки можжат… Не могу и трех коров теперь продоить.

Она расслабленно потрясла пальцами, будто вытряхивала из них боль, надернула лямки черной кожаной сумки на локоть и, скособочившись от тяжести двух буханок, пошла на улицу: