Леонид Фролов - Сватовство

Татьяну захлестнуло жарким ознобом: «Да о чем она говорит? О каком замужестве?»

Она суетливо закрыла окно и, задернув шторки, включила свет. В освещенной избе ей показалось еще непригляднее.

Старомодный, черного дерева, комод, доставшийся матери от дедушки, усугублял и без того несовременную обстановку. Его давно пора было испилить на дрова, а он красовался на самом видном месте, отгораживая закуток, где спрятана от досужих глаз Татьянина панцирная, со светлыми набалдашниками кровать, каких не только в городе, а и у них в Березовке уже ни у кого не встретишь.

Татьяна в какой раз подумала, что надо бы все это менять, тем более деньги у матери были. Но разве мать можно переубедить? Скажет: сколько годов спала на железной кровати и еще поспишь, ничего с тобой не случится, да и кровать-то почти как новая.

Татьяна могла бы настоять на своем, но не ввязывалась в ссору, потому что не собиралась дома жить.

Мать принесла из кухни истомно попискивающий, излучающий жар самовар. В прорезанных в поддоне отверстиях красными углями желтела раскаленная изнутри труба.

— Садись, попьем чаю, — примиряюще предложила мать. Она по старой привычке всегда сперва пила чай и только потом ужинала.

Татьяна ушла помыть руки, а когда вернулась, мать уже сидела за самоваром и тонким, просвечивающим слоем старательно намазывала на кусок масло.

— Мама, не ослепни смотри, — насмешливо предостерегла Татьяна.

— Чего не ослепни?

— Зрение, говорю, не испорти. Над куском колдуешь, как блоху ловишь.

Мать оскорбительно потупилась:

— Платье лучше бы переменила. А то в чем на праздник, в том и за стол.

— А я сейчас на танцы пойду. Вот Тамарка за мной заскочит — и побежим.

— Тамарка научит, таскайся за ней. — Мать испытующе посмотрела на нее.

— И чего ты ее невзлюбила? Девка как девка, не хуже других, — заступилась за Тамарку Татьяна. — Чего она такого и сделала? Толю-то Чигарева поменяла на Петьку-печатника… Эка невидаль…

— Давай молчи! — обозлилась мать. — А то вот кипятком и плесну в лицо!

Татьяна захохотала:

— А что, не правду разве сказала? Одного теленка на другого сменяла?

— Ты смотри, как запоговаривали, — взмахнула руками мать. — Царевны выискались. Да вы обе с Тамаркой у Толи-то и мизинца не стоите.

— Так уж и не стоим, — подзадоривая, возразила Татьяна.

— Да ведь Толя за месяц больше зарабатывает, чем вы с Тамаркой за год.

— Не это главное.

— Вот-вот, не это… Петьку-печатника разорвать готовы! Что за дуры девки пошли?! Я вот старуха, а меня озолоти — и то его не возьму.

— Так, конешно, — захохотала Татьяна. — Еще бы ты взяла. Не много ли хочешь?

— Немного. С золотом впридачу и то не надо… Ну-ко, весь дом на мотоцикле профукал бы… Ой, не надо!

К Тамарке Братушевой раньше мать относилась не так. Бывали времена, когда Татьяне даже в пример ее ставила:

— Эта не затеряется, не пропадет. А ты-то в кого уродилась такая тихоня?

— Я тоже не пропаду, — отговаривалась Таня.

— Как же… Слово сказать боишься. Парень к тебе подойдет, а у тебя и языка нету.

— Мама! У тебя только и разговоров об этом! С рук меня хочешь сбыть?

Мать будто не слышала, продолжала:

— Тамарка, видишь, какого хорошего ухватила парня! Так она ведь все с шуточкой. А ребята веселых любят.

— Это Толя-то Чигарев хороший парень? Молчун-то такой?

— А ну вас, не понимаете ничего. Парень и надо, чтобы не колоколец был, а серьезный.

Уж верно: серьезнее Толи трудно кого-то сыскать: не спросишь его ни о чем, так ничего и не скажет. Ну ладно бы, с девками только так, но и с ребятами немного наговорит: прикурить попросит и в сторону отойдет.

И как Тамарка его разговорила? Наверно, ей то помогло, что они вместе с Толей Чигаревым в Шарью уехали: он на комбайнера учиться, она — на портниху. В чужом-то месте землякам ведь не умолчать. Вот там она к нему и подъехала, а когда вернулись в Березовку, Толя уже, как мокрый теленок, за ее подолом таскался, каждый вечер прибегал на свидание.

Два года не отставал.

Татьяна вспомнила Тамаркин приезд из Шарьи.

Ох уж, какая она заявилась гордая — и не узнать. Бабы сначала посмеивались: «Из-за Толи. Рада — не рада, что ухватила его».

А нет, и не из-за Толи совсем. Тамарка на седьмом небе была оттого, что на швею выучилась. Свидетельство об окончании курсов Татьяне показывала, хвасталась: «Хоть какое платье сошью, любого фасону». И не врала, без выкроек обходилась даже. Увидит в журнале рисунок — и сразу сообразит, что к чему. Размеры снимет с тебя — и — раз, раз! — мелом набросает на материале чертеж и уже пошла орудовать ножницами. Татьяна платье шила себе, так обмирала от страха: испортит кримплен, где другой достанешь? А платье получилось лучше не надо — в обтяжечку. Теперь и надевать его жалко — только б смотрела издали, как в музее.

А Петька, додумался тоже, на мотоцикле ее в этом платье хотел катать. Нет уж, вози Тамарку.

Татьяна представила, как Петька подвернул бы на своей тарахтелке прямо под окна. Да у матери б глаза на лоб выскочили. Она с Тамаркой-то встретит его, так и то плюется. А увидела бы родную дочь с ним рядом — сердце не вытерпело бы. С Петьки и изменилось отношение матери к Тамарке Братушевой. Пока провожалась та с Толей Чигаревым, все примером была:

— Ой, разборчивая девка растет… А ты-то у меня в кого такая полоротая выдалась? Все одна да одна…

Татьяна сначала над ней смеялась, не брала ее слов близко к сердцу. А потом терпежу не стало от материна нытья.

— Мама, чтобы больше ни одного слова на эту тему! — строго-настрого предупреждала Татьяна.

— Вот уж дожили до чего, — обижалась мать. — Кто тебе правду-то скажет, кроме меня? Нет, ты уж от матери выслушай все.

— Уеду по комсомольской путевке на БАМ, вот и выговаривай тогда свою правду сама себе, — не в шутку пугала Татьяна.

— У тебя совести хватит. — Мать, проглотив невысказанные укоры, стихала до следующего раза, когда, по ее расчетам, дочь будет покладистей.

У Татьяны и в самом деле возникала мысль уехать куда глаза глядят. Да ведь мать-старуху не бросишь. Она и так всего натерпелась в жизни: проводила на войну жениха да так и не дождалась его, приготовилась уж в старых девах век коротать, да слава богу подвернулся вдовец, за него тридцати восьми лет вышла замуж, но и не пожили ничего, через четыре года умер Татьянин отец от вновь открывшихся ран. На кого теперь мать оставишь? Нет уж, попугать еще можно, а оставлять не позволит совесть.

Мать, наверно, потому не всерьез и относилась к пристращиваниям дочери, что умела читать ее мысли, и время от времени возобновляла свои укоры.

Хорошо, Тамарка Братушева и не хотела — выручила. Она так резко отшатнулась от Толи Чигарева, что на Красавине другой темы для пересудов не стало — все Тамарка, Тамарка… И ведь на кого поменяла Толю — на Петьку-печатника.