Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Как-то вечером мы блуждали по окраинным улицам и из любопытства зашли в довольно жалкого вида «клуб». Он помещался в нижнем этаже дома не то полуразрушенного, не то недостроенного, и надо было пройти по коридору, загроможденному умывальниками, биде и унитазами, пробраться среди сваленных на полу труб, кранов и раковин, прежде чем попадешь в просторное помещение, разгороженное стенками на закутки вроде театральных лож, а кругом кучи кирпича, извести и песка с грохотами и мастерками, стоят приставные лестницы, ведущие на леса, болтаются веревки, висят обрывки обоев и драные занавески. Кое-где на этой стройке застряла допотопная мебель, просиженные диваны, обитые розовым плюшем, комод красного дерева; все свободное место вокруг танцевальной площадки с неровным полом заполняли столы с колченогими стульями. Где-то наверху, на балконе, сидел оркестр, и оттуда оглушительно гремела музыка.

Мы сели за столик, стоявший чуть поодаль от других, и предусмотрительно расплатились сразу же на тот — вполне вероятный — случай, если вспыхнет перебранка, которая закончится мордобоем. Сначала я потанцевала с Марой, потом мы танцевали с мужчинами, они обращались ко мне с давно наскучившими предложениями, и я их не слушала. С площадки я заметила высокого парня, в одиночестве сидевшего за столиком рядом с нашим и поднимавшего глаза всякий раз, как я оказывалась напротив него. Я тоже на него смотрела, потому что его глаза были удивительного бледно-голубого оттенка (почти белые, куда прозрачнее, чем у Мары), словно два сквозных просвета в его лице, и из-за них меня тянуло к нему, как никогда и ни к кому прежде. Очень смуглый и темноволосый, одетый в черные брюки и черный свитер, он казался серьезным и замкнутым, он не танцевал и только смотрел (на меня), словно носил траур и забрел на танцы по рассеянности или кому-то назло. Некоторое время мы переговаривались взглядами, потом я встала, направилась к нему (и как только у меня хватило смелости?) и спросила, не хочет ли он потанцевать. Мара ошеломленно уставилась на меня. Настал ее черед завидовать. Когда парень обнял меня и прижался щекой к моей щеке, но продолжал молчать, я сказала ему, что в жизни своей не видела такого красивого мужчины, а когда почувствовала, что он вытаскивает мою блузку из-за пояса юбки, чтобы погладить голое тело, я не остановила его, только пожалела, что надела лифчик, немного мешавший ласкам. Но он сумел ловко расстегнуть застежку, не прерывая танца, моя блузка вздулась пузырем, и его руки скользили по мне, словно речная вода, когда купаешься ночью. Мы танцевали друг с другом не меньше десяти раз подряд, не возвращаясь к столику, а потом, не сговариваясь, вышли вместе, бросив Мару в одиночестве.

Он привел меня в какую-то комнату, где я тщетно пыталась разглядеть, как мы с ним смотримся рядом, в грязном стекле зеркального шкафа, при тусклой лампочке, среди кошмарных занавесок в темно-красную и сиреневую полоску, которые висели по всем стенам, так, что не поймешь, где окно; может, оно и было, только его много дней, а то и недель, не открывали, и в комнате стоял удушливый запах пыли. Теперь он раздел меня совсем быстрыми и точными движениями санитара или живодера и бросил на низкую кровать, такую низкую, что мне казалось, будто я лежу на полу; он лег со мной и после недолгих ласк меня порвал. Немного удивившись тому, что я досталась ему девственницей, он сказал, что любит меня, он стал неловким и путался в словах. За это я полюбила его еще больше и возбуждалась, представляя себе в темноте его светлые глаза. С тех пор я принадлежала Луису Лозано. Овладев моим телом, он стал полным хозяином и всех моих мыслей, и мне казалось, я тоже завладела им.

Вскоре я забеременела и обрадовалась этому. У меня родилась дочка, сейчас ей пять месяцев, мы назвали ее Марианитой в мою честь. Но, по-моему, на него она похожа больше, чем на меня, и оттого она мне еще дороже, вернее, была дороже, потому что с прошлой ночи, после того, что случилось со мной, я не дорожу ничем, и даже Марианитой. Сейчас я все объясню, но прежде мне хочется склониться над милым образом Марианиты, как я наклонялась над ее колыбелью, вспомнить беспредельную любовь, которую мы оба к ней испытывали и которая нас соединяла, нашу общую тревогу, когда она заболела и стала кашлять, наше счастье, когда мы совсем недавно навещали ее в воскресенье за городом у старенькой родственницы Луиса, — она взяла девочку на воспитание до тех пор, пока мы не сможем ее забрать, пока не поженимся и не найдем жилья. Мы в самом деле решили подождать со свадьбой до тех пор, пока не накопим достаточно, чтобы жить не в конуре и не бедствовать. Оставалось потерпеть совсем немного.

Стыдно сказать, чем занимался Луис Лозано. Мы часто смеялись над этим, когда (почти всегда) у нас бывало хорошее настроение. Луис работает (вернее, работал, потому что для меня он умер, потому что я должна привыкать говорить обо всей своей жизни в прошедшем времени, как мертвая) ночным швейцаром в маленьком мотеле, где сдавал комнаты с гаражом незаконным парочкам, искавшим временного пристанища поудобнее и поукромнее, чем салон автомобиля. Большую часть дня он спал, а на работу выходил к пяти часам пополудни и оставался там до следующего утра. Один вечер в неделю у него был свободным, и тогда он шатался по кабакам или танцевальным залам, потому что слишком привык бодрствовать и не мог заснуть раньше того часа, в какой большинство людей встает и садится завтракать. Вот так мы и встретились в одну из ночей его законного отдыха, когда он пытался убить время при помощи алкоголя и шума, дожидаясь, пока ему захочется спать. Каждый день, или почти каждый, закончив работу и перехватив прямо на улице какой-нибудь кусок, я заходила за ним в контору мотеля, «на завод», как он говорил; к этому времени он успевал разместить дневных постояльцев. Ночные появлялись позже, и уж мы старались как можно лучше заполнить паузу! Из-за своей работы он не мог ни приходить в мою жалкую комнату, ни принимать меня в своей; когда он ложился в постель, я была в мастерской, и мы могли бы любить друг друга всего раз в неделю, если бы не мотель. На кое-как огороженной площадке рядом с вокзалом тянулись в два ряда крытые толем хибарки, выкрашенные через одну в белый и розовый цвет; в конце каменистого проулка между ними, под большим деревом, была служебная пристройка с уютным баром, где бутылками распоряжался Луис. Помогавшая ему служанка только меняла постельное белье и разносила по комнатам напитки. К каждой из комнат примыкал гараж, в него вела дверь, соседняя с ванной, от машины до постели надо было пройти всего несколько шагов, и никто вас не видел. Гудок или свет фар в окне разлучал меня с Луисом: он выскакивал из постели, с невероятной скоростью натягивал свитер, штаны и сандалии, бежал к машине, получал причитающиеся ему деньги, отпирал свободный гараж и возвращался ко мне так быстро, что я не успевала заметить перерыва в наслаждении. Я была счастлива.