Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Я повернулся к женщине, мне внезапно захотелось открыться ей. Я рассказал о том, как мне было грустно и я последовал за ней, своим сиротливым видом напомнившей мне ненаглядную девочку, которую я обидел, когда она боялась грозы, мою девочку, которую я злобно прогнал из своей комнаты, сам не знаю почему, что за бес меня толкнул, и тщетно потом целый вечер искал по всему городу. Я излил ей свою тоску. И пусть она, Бога ради, не считает меня врагом, как считали повсюду в этот вечер. Она ответила мне без враждебности, но так странно, что мне пришлось приложить немало стараний, вслушиваясь в ее бред.

Наконец я как будто понял, что вместе с рулевым в сумрачной одежде (чью спину я видел в рубке) она принадлежала к секте сторонников поверженной власти, и иногда по вечерам они, тоскуя по прошлому, облачались в старую униформу, чтобы на время забыть о настоящем или тайно над ним глумиться в своих ночных обрядах; по костюму оба приняли меня за своего и вознамерились доставить к месту сборища. Мы разожжем костер среди развалин в парке, говорила она, и, взявшись за руки, мужчины и женщины в черном встанут в круг и понесутся против часовой стрелки, опьяняясь пламенем и кружением и обретая уничтоженное прошлое. Меня пригласили на это поминовение, потому что я был уязвлен настоящим и не верил в будущее. И разве не оделся я, как сектант?

Вернуться в прошлое! Ах, будь это возможно, как радостно поспешил бы я на их праздник… Я кружился бы среди дервишей, вертелся бы в стаде обезумевших коз, лишь бы стереть мою злобную выходку! Я представил себе, что снова настал ранний вечер, что я снова оказался в своей комнате рядом с тобой, что касаюсь твоих раскрывшихся губ и глажу твои волосы. И тогда я разрыдался и уже не видел, куда мы плыли.

Когда мы пристали к берегу (где это было? Помню канал, дома без света), высадились и прошли через пролом в заросшей ежевикой стене, я увидел высокие деревья, растворявшиеся в теплой ночной темноте. Мои спутники двинулись по кипарисовой аллее; я пошел по другой, в противоположном направлении, и остановился у тихой воды, умоляя (но кого же?), чтобы мне дано было увидеть рядом с моим отражением прекрасный лик моей пропавшей девочки.

Страшный человек умолкает, потому что луна взошла над кружком кипарисов, льет слабый свет, и он видит свое отражение в черной воде среди белых призраков — одни лишь нагие богини и насмешливые гномы, вырядившиеся комедийными жрецами.

Пуристам, должно быть, не понравится, что я говорю о послеобеденном отдыхе как о занятии, хоть и существует забавное выражение «неаполитанская тренировка», оно в ходу, и я сам его слышал от некоторых итальянцев с Севера. Впрочем, как ни назови, суть дела от этого не меняется. Поэтому скажу только, что Даниэль Пуэн, следуя давнишней и почти неизменной привычке, как раз предавался сладкой лени, когда в его грезы внезапно ворвалась неизвестная девушка, окружила себя декорацией и нагло в ней расположилась. Вот как это было: Пуэн лежал, закрыв глаза, на диване в своей комнате в Мехико, перед ним висело большое зеркало, и ему почудилось, что он все еще смотрит в него, но зеркало головокружительно вырастает, углубляется, превращаясь в сумрачный длинный зал с высоким потолком, какой видишь иной раз за стеклом магазинной витрины, скудно освещающей темную улицу. Тонкие железные столбы подпирали потолок этого унылого зала, где девушка разгуливала среди каких-то длинных прямоугольных рыб с острыми хребтами или же небольших китов, оказавшихся в четыре ряда выстроенными гробами. Вопреки обычному началу грез (по крайней мере, так было у Даниэля Пуэна, чаще всего вялого после обеда), девушка оказалась совершенно голой.

Ее маленькие широковатые ступни — из тех, что редко втискиваются в нарядные туфельки и привыкли скорее к сандалиям, — стояли на немытом полу и сильно запылились выше края подошв. Пальцы были почти одной длины; на ногтях кое-где сохранился розовый лак — конечно, она носила босоножки; щиколотки толстоваты. Выше — безупречно округленные икры, колени, бедра, на вид твердые и гладкие, словно темный камень, отполированный промасленной шерстяной тряпкой, без единого изъяна, разве только на современный вкус недостаточно длинные (или вытянутые). Взгляд созерцателя (занятого, по собственному его выражению, «составлением описи»), покинув нижнюю часть тела, мгновенно взлетел к макушке объекта и, помедлив там перед тем, как вновь опуститься, обнаружил совсем коротко остриженные волосы темно-каштанового, почти черного цвета (природа так же скупа на совершенно черные волосы у женщин, как на голубые алмазы); огромные золотисто-карие глаза того же оттенка, что кожа, но темнее, под тонкими бровями и гладкой длинной челкой; симпатичный широкий, но не короткий нос, напоминающий мордочку чуткого зверька; довольно большой хищный рот с приподнятыми уголками губ и острыми белыми зубами; тупой подбородок, такой же на вид твердый, как ноги, очерченный одной линией с почти правильной окружностью лица (больше похоже на яйцо морской черепахи, чем на птичье, решил созерцатель, съевший накануне на завтрак не то три, не то четыре штуки первых, напоминавших шарики для пинг-понга; их подают сырыми, надо разбить, выпустить в чашку, полить лимонным соком…).

В группе округлостей безусловную победу одержала ее представшая обнаженной грудь. Старое и затасканное сравнение грудей с пушечными ядрами на этот раз было оправданным — только в артиллерийском музее (да еще на торсе индийской статуи) можно увидеть эту правильную форму, эти тяжесть и блеск. На светло-коричневом фоне кружка острился почти черный бутон, и, когда тело приходило в движение, груди двигались вместе с ним, не тряслись и не колыхались, словно она вся целиком была отлита из бронзы. Выше плавно покачивались плечи, линия мягко перетекала в очертания нежных точеных рук с пухлыми ласковыми кистями (напоминавшими руки испанской монахини с какой-нибудь старой картины); ниже — удивительно тонкая талия, нелепо и чудовищно противоречившая выпуклости живота, мощи таза, широким бедрам, буйному расцвету плоти, оболочке и вывеске отлаженного механизма самки. Волосы под мышками и на узком треугольнике лобка были темными, короткими, но густыми и блестящими. Ощущение спокойной безграничной силы, исходившее от этого тела, явно помещало девушку в ряд земных созданий (если противопоставить стихию земли огню, воздуху и воде, а также владениям луны). Однако выражение ее лица было совершенно безумным.

Нагая девушка решила перебраться из третьего прохода, в котором стояла, во второй, средний коридор, и вместо того, чтобы дойти до конца ряда, а потом вернуться, перелезла через два стоявших один на другом гроба: нижний, большего размера, был черный с серебряными слезками, верхний — лакированный, ярко-розовый, украшенный позолоченными ручками, решетками и гирляндами самого легкомысленного вкуса. Она с минуту посидела верхом на розовом гробе, откинувшись назад и раскорячившись, словно на гимнастическом коне, потом встала на крышку нижнего гроба и легко соскочила на пол. Облачко пыли, поднявшееся над полом в момент приземления, словно пар над раскаленными плитами, рядом с этим нагим телом и гробами слащавых пастельных тонов с арабесками из гвоздей и золотыми нашлепками на миг создало иллюзию турецкой бани. Гробы покачнулись со стуком, с каким падает пустой ящик.