Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

— Puellae sumus, quae vocamur lapidariae, sorores infaustae, ancillae paniscorum. Natae sumus sub sole nigro… [5] Мы — девушки, именуемые каменными, несчастные сестры, рабыни божества. Мы рождены под черным солнцем… (лат.).

Услышав ее речь, он широко раскрыл глаза от изумления: злоба этой гадючки оказалась пропитанной солнцем древнего Средиземноморья, напоминала о варварстве последних веков язычества. Она говорила на латыни (времен упадка), и ему пришлось с напряженным вниманием вслушиваться в ее слова, произнесенные тонким, хотя, впрочем, приятным для слуха тихим голоском, поражавшим своим странным инфрачелове-ческим звучанием.

— Nudae sumus egressae ex utero magnae matris nostrae, et nudae revertamur illuc [6] Нагими вышли мы из чрева нашей великой матери и нагими возвращаемся туда (лат.). .

О чем она говорит, кто та великанша, из чрева которой, словно пчелы из улья, вышли эти крошки, чтобы когда-нибудь вернуться туда такими же нагими, как это разгуливающее перед его глазами по мраморной доске ночного столика существо? Что это — бред или высокий стиль? В первый раз в своей жизни он проклял изысканность выражений; ему захотелось услышать простые словечки, школьный жаргон, которым выпаливали в него, насмехаясь, мальчишки, разбегавшиеся по домам после уроков.

Его собеседница (если человек метр восемьдесят семь ростом может воспользоваться этим определением по отношению к особе, не доросшей и до пяти сантиметров) уже не умолкала. Подробно, хотя и не слишком понятно, она рассказала ему, что все три, она и ее сестры, из тех девушек, которых называют (да кто же их так называет?) «щебенками», и что почти две тысячи лет они провели в заточении в жеоде, куда были брошены давным-давно, в час, когда нет теней, под лучами (или брошены лучами?) черного солнца. Все это казалось совершеннейшей тарабарщиной, но болтушка говорила так убедительно (и так выставляла напоказ крошечное нагое тело), что нетрудно было поверить в реальность всего происходящего. Она прибавила, что по его вине, его, болвана, сломавшего оболочку их мирка, они скоро умрут, но испарения внутренней атмосферы жеоды, заключавшей в себе девушек, смертельно опасны для больших людей, поэтому он погибнет тоже, самое позднее через двадцать четыре часа после них.

Закончив свои объяснения, она сладко зевнула прямо в лицо учителю, во всех подробностях показав ему ярко-алое горлышко, затем встала на цыпочки и, вскинув руки, несколько мгновений потягивалась всем телом. Две другие приблизились к ней; должно быть, ее пример помог им победить робость — они отбросили волосы за спину, бесстрашно открыв все, что прятали. Того же возраста, что их сестра (около двух тысяч лет, если полагаться на ее латынь), они обладали куда менее развитыми формами, шерстка под мышками у них не так блестела, и груди не утратили чистоты очертаний, какая встречается только у очень юных девушек.

Взявшись за руки, троица образовала круг, затем, вытянув руки, треугольник. И девушки начали подпрыгивать в танце (задергались, словно механические куклы на крышке музыкальной шкатулки), складываясь в рисунок, который тотчас распадался, но строгая геометрия фигур завораживала учителя, и он, должно быть, впал бы в гипнотический сон, если бы танец продлился. Сестры подпевали в такт движениям, по-прежнему на латыни; голоса их звучали глухо и грозно, так поют за решетками окон рабыни и куртизанки, так пели бы женщины в тюрьме, если бы правила не предписывали им молчать. Они пели, и цвет их кожи менялся, становился все ярче, словно разгорались угли, и вот танцовщицы одна за другой вспыхнули и мгновенно сгорели.

Три жалкие кучки пепла, словно от дотлевшего окурка, — вот и все, что осталось от них на мраморной доске. У Паскаля Бенена, помнившего рассказ старшей из сестер, мелькнула мысль: в таком виде им трудно будет вернуться в утробу «великой матери», если только та не окажется просто-напросто Природой, подобно азиатской Великой Богине, или же воплощением (женским) изначального Огня; однако в том и другом случае слово «uterus» — утроба, чрево — казалось слишком определенным и потому неуместным.

Рассеянно и вместе с тем тщательно (эти два наречия не столь несовместны, как принято считать) он собрал пепел в бумажный кулек и высыпал его на аметистовые кристаллы, туда, где в первый раз ему явились пленницы камня. Он приложил половинки жеоды одну к другой и убедился, что ни один осколок не потерялся. Потом он, мастер на все руки, любивший соединять в хрупкое целое осколки зеркал и разбитые тарелки, выдавил из тюбика немного целлюлозной мастики (в просторечии ее называют «посудным клеем»), смазал края трещины и сложил половинки шара. Немного мастики выступило наружу, он соскреб ее ногтем, сжал покрепче, чтобы намертво склеить жеоду. Потом открыл окно и положил камень на подоконник.

Ветер утих, но холод пробирал до костей. В морозном сухом воздухе далеко разносился звон стучавшего где-то молотка. Солнце, почти опустившееся за горизонт, было желтым, того оттенка, каким светятся под утро, догорая, газовые рожки. Поспешно захлопнув окно, Паскаль Бенен недоверчиво огляделся: в комнате, в этих четырех стенах, увешанных жалкими картинками, все было по-прежнему. Тогда он подумал, что, возможно, забылся сном на несколько минут, как только вернулся домой, и ему привиделся кошмар. Но постель оставалась нетронутой, на узком выступе за стеклом лежала восстановленная жеода, и он прекрасно знал, что может достать ее оттуда, снова сломать, и тогда увидит легкую кучку пепла на фиолетовых кристаллах.

Может быть, латинские слова послышались ему или же, если их в самом деле произнесло удивительное красное существо, он плохо понял их смысл — ведь учитель начальной школы, когда-то усвоивший азы латыни и не забывший их, все же обладает познаниями куда меньшими, чем самый глупый сельский священник.

«Лучше бы кюре подобрал проклятый камень», — подумал Паскаль Бенен. Он, не раздеваясь, упал на постель и закрыл глаза, но расслабиться не сумел. Да и зачем, собственно, отдых, раз ему не встать с этой кровати, и он будет лежать, пока не рассыплется в прах?

Давным-давно заперты ворота парка, ушли сторожа, и человек, в лицо которому страшно взглянуть, остался один среди статуй. Ночь, за решеткой ограды медлительная река, недвижные тополя, вдали за ними море. Присев на край каменной чаши фонтана, окруженного кипарисами, страшный человек говорит, обращаясь к застывшим слушателям, изваяниям нимф и крохотным уродцам:

Стояли жаркие дни в начале сентября, — говорит он, — был самый жаркий день за эту осень; стемнело, но небо озаряли вспышки, и каждый раз ты в страхе вздрагивала, девочка, которую я заманил в тот старый дом. Перед ударом грома всякий раз два глаза, заглянув в прорези ставней, сверкали, отразившись в туманном стекле высокого зеркала, — две шестиконечные звезды, припорошенные пеплом, легендарные печати, хранившие память о древнем царе Востока и о той, кого называли прекраснейшей из черных женщин, какую носили (возможно) неспешные каменистые дороги. Свет этих звезд выхватывал на миг из темноты просторной комнаты смятую постель, разбросанные простыни. На улице шел дождь, подернулась рябью замусоренная вода в канале. А в старом доме, насквозь пронизанном грозой и ветром, на выцветшем ковре, почти нагая, ты, девочка, скулила, съежившись у раскрытой постели.