Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Господин Моз, посмотрев на нее, сказал:

— Ты похожа на пригревшуюся на солнце ящерку. Многих женщин завораживает блеск камней, словно мышей — змеиный взгляд. Другим он не опасен, но их оберегает лишь равнодушие. Ты же, возможно, из-за своей странной змеиной природы, вступаешь с камнями в сговор. Ты умеешь рассматривать их и взвешивать, ты с ними говоришь, ты ласкаешь их; можно подумать, ты проникаешь вглубь, потому что не раз указывала мне на изъяны, ускользнувшие от внимания самых прожженных антверпенских торговцев. Лучше бы тебе не выходить замуж, если хочешь сохранить дружбу с поистине благородными камнями, алмазом и изумрудом. Во всяком случае, ты не похожа на мать.

— Я не собираюсь замуж и рада, что не похожа на свою мать, — ответила Сара.

Правду сказать, ей немало пришлось бы потрудиться и порыться в памяти, чтобы вспомнить мать, умершую всего через несколько лет после рождения дочери; но множество фотографий, извлеченных из альбомов и картонных рамок, сохранили облик красивой на вкус пошляков (так думала Сара) женщины с буйно вьющимися волосами, тучной и (казалось) сочившейся салом, слишком откровенно обнаженной купальными костюмами или экстравагантными вечерними платьями. Сара разорвала, потом сожгла эти фотографии; единственной виной отца, которой она так ему никогда и не простила, было то, что он пленился этой похабной тварью, хотя именно ей Сара тем не менее была обязана жизнью. Но о последнем обстоятельстве Сара почти забыла, ей хотелось бы родиться только от отца. В отличие от большинства молодых особ, рассуждающих прямо противоположным образом, у Сары отвращение к процессу воспроизводства порождалось сильной и прочной неприязнью, пробуждаемой в ней портретами матери.

Господин Моз был неразговорчив; не ответив, он снова принялся разглядывать узоры ковра. Девушка тоже умолкла. Что же касается упомянутой ими неприятной особы, супруги одного и матери другой, ее бледный призрак уже улетучился и полностью изгладился из их памяти к тому времени, как служанка накрыла на стол.

В полдень господин Моз и его дочь лишь слегка закусывали. Вечером, напротив того, любили тяжелую пищу; щедро сдобренное уксусом и пряностями копченое или соленое мясо, паштеты и маринады они поедали холодными, словно старались сделать эти блюда еще более неудобоваримыми. Насытившись, они тотчас отправлялись спать, и сон одаривал их видениями такими же сытными и пряными, как проглоченная пища. Между собой они в шутку называли время ложиться спать «началом представления» и, расставаясь у ведущей в спальни лестницы, желали друг другу хорошо поразвлечься. И все же необъяснимая стыдливость мешала им делиться друг с другом тем, что они видели и ощущали, рассказывать о ночных приключениях, навеянных застольными излишествами. Они никогда не упоминали об этом, сойдясь на следующий день после утреннего чая (который оба пили в столовой, но порознь: сначала дочь, часом позже — отец).

Стол был, по обыкновению, обильный, и господин Моз, облюбовав угрей с зеленью (таких аппетитных на синем фаянсе) и не дав себе труда наполнить тарелку, начал грубо и жадно есть прямо с блюда; он тем более распустился, потому что Сара, порой бросавшая на отца суровые взгляды, когда тот слишком пылко и шумно предавался чревоугодию, на сей раз к столу не явилась. Заглатывая пищу и запивая ее крепким темным пивом, он все ждал появления дочери. Но она так и не пришла. Покончив с едой, более обычного отяжелевший, он вернулся в гостиную, но Сары и там не оказалось. Господина Моза, знакомого с причудами юной особы, в иные вечера не желавшей «представлений», это нимало не встревожило. И он отправился спать, не докурив зажженной сигары, — помедли он еще, так и уснул бы прямо в кресле.

Опередив его, Сара поднялась в спальню, когда он только вошел в столовую. Не было тайной, и отец непременно вспомнил бы, не будь он так одурманен едой и напитками, что девушка всегда постилась по вечерам, если наутро ей предстояло по его просьбе осматривать драгоценные камни, и перед сном она долго к этому готовилась. Как всегда, она разделась, облачилась в ночную рубашку, расплела косы, расчесала волосы и уселась на холодный скользкий кожаный диванчик, где в полной неподвижности провела несколько минут, а может быть, и часов. Сначала ей было зябко в тонкой рубашке, потом она перестала что-либо ощущать, и ей удалось замедлить, даже почти остановить бег мыслей. Она утратила представление о времени и перестала слышать удары собственного сердца. Широко раскрыв в темноте глаза, она следила, как проплывают неясные очертания невесомых серых теней.

Она хорошо знала график (если можно так выразиться) этого умственного оцепенения. Воспользовавшись минутой, когда она словно выбиралась из глубокой ямы, Сара попыталась пошевелиться, и ей это удалось. Простое движение — зажечь стоявшую рядом с диваном лампу — стоило ей такого же великого усилия, с каким тонущий вырывается из ласковых объятий воды. Дальше все было просто: она вновь ощутила холод, почувствовала сильную усталость, ей захотелось дать отдых телу, манила теплая постель. Уронив из стеклянной трубочки на руку три крупинки, которые дарили непорочный сон и стирали малейшее воспоминание о сновидениях, она положила их под язык, где они должны были медленно таять, погасила свет и легла. И сразу уснула.

Она проснулась с рассветом или как только рассвело. Боясь опоздать на встречу, значившую для нее больше, чем любое свидание (к сверкающим камням она относилась с таким уважением, каким не часто удостаивала людей), Сара с вечера оставила ставни распахнутыми настежь и раздернула занавески, чтобы первые же солнечные лучи разбудили ее. Как бывало всегда, если с вечера она принимала свои крупинки, она проснулась свежая, с ясной головой и не стала залеживаться в постели. Все в доме, разумеется, еще спали — и отец, и служанки. Не смущаясь тем, что шум хлынувшей воды мог потревожить их сон, Сара прошла в ванную, открыла краны. Она приняла горячую ванну (до того горячую, что в обжигающую воду пришлось погружаться постепенно, медленно привыкая: сначала попробовать воду ступней, потом опустить всю ногу, затем вторую и, наконец, все остальное) и старательно вымылась, подолгу задерживаясь на интимных складках, которым, по ее мнению, требовалась особенно безукоризненная чистота. Она не стала ничем натираться, желая сохранить снизошедшую на нее дивную блаженную легкость, которую мог разрушить даже самый слабый аромат. Потом сунула ноги в туфельки без задников и облачилась в Платье из тончайшей белой чистой шерсти, удивительно мягкой и нежной, — его подарили отцу арабские купцы в день, когда он купил у них партию бирюзы. Отца бессовестно надули — камни через несколько месяцев умерли, утратив свой восхитительный цвет, но Саре досталось платье. Разрезанное спереди, без пуговиц, оно держалось на двух потайных крючках: один у шеи, другой на талии. Волосы Сары, тщательно расчесанные и приглаженные щеткой, но не заплетенные, нагревались от соприкосновения с шерстяной тканью. Сара подумала, что через них заряжается электричеством. «Словно большая лейденская банка», — сказала она себе, радуясь мысли, вносившей новизну в ритуал, — во всем, что касалось обряда мытья и одевания, она лишь строго следовала правилам, раз и навсегда установленным в ее отношениях с камнями.