Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

— Я боюсь, что вы мне ноги отдавите, — объясняла она всякий раз.

После минутного перерыва в танце музыка загремела еще сильнее, и эта девушка внезапно пригласила Флорину.

— А вдруг я наступлю вам на ногу, — сказала ей Флорина, указав на свои позолоченные туфельки с высоченными острыми каблуками.

— Ничего страшного, перышко мое, — ответила девушка. — Действуй, не робей, мне будет даже приятно.

И она обеими руками обняла Флорину за талию и дважды толкнула ее животом в живот, выдохнув «ух! ух!», потому что в эту минуту грянули тарелки.

Она вцепилась в нее мертвой хваткой. Какие бицепсы, что за ноги! Эта девушка положила бы на обе лопатки многих мужчин, а в ее лице — нечего себя обманывать — проглядывало что-то скотское и омерзительное. От ее тела разило овечьим загоном, хлевом или казармой, но хватит привередничать, поджимать губки и морщить носик, раз пришла на бал к бразильцам, а танец был до того разнузданным, что не стоило искать другую причину вони. Лучше было, как сказала та девушка, не робеть и действовать. Флорина прижалась к партнерше, обняла ее, чувствуя выпиравшие под тонким промокшим свитерком мускулы, и тоже принялась ухать, как можно сильнее ударяясь ляжками и животом.

Ее укачало от грохота и тряски, на какое-то время она в упоении забыла обо всем, а потом ей показалось, что блекнут цветущие ветви на обоях, затихает музыка и буйство танца слабеет. Флорину словно окутывало что-то холодное и серое. Не снится ли ей все это, подумала она и испугалась, как бы это не оказалось всего лишь сном; во сне, зная, что спит, она боялась, что вскоре сон закончится, она покинет бразильский бал (и ей даже не покажут этих таинственных бразильцев!). Если она спит, надо попытаться уйти в сон поглубже и поверить в него, надо перестать волноваться. Она с недопустимой на балу яростью выкрикнула «ух! ух!» (девушка ответила тем же) и бешено налетела животом на живот партнерши (до чего же твердый!), надеясь пробиться к безмятежности и душевному покою. «Ух! ух!»… Если только прежде у нее не треснут кости таза, если она не сломает их той девушке, она победит сомнение. Она забудет о том, что, возможно, видит сон.

Лицо напротив нее тоже менялось. Оно вытягивалось, делаясь еще более лошадиным с его жирным синеватым блеском кожи, выпуклыми глазными яблоками, жесткой челкой, отвислой губой. Удары словно пробили брешь в теле девушки, ее лицо отступало, дрожало, «кренилось», как сказал бы моряк, хотя под своими ладонями Флорина чувствовала по-прежнему твердое тело. Потом — словно погасла лампа — девушка закрыла глаза. Флорина увидела, что она в самом деле заснула в ее объятиях, и с этой минуты они перестали существовать в общем пространстве. Против собственного желания, против воли Флорина, не удержавшись, открыла глаза.

Кошмарное пробуждение: кругом была светлая лунная ночь. Она не лежала, как думала, в своей постели, она тряслась с крепко стянутыми за спиной руками, со связанными ногами на дне разболтанной двуколки, которая подскакивала на буграх и выбоинах дороги (и дерево стонало: «ух! ух»), а пустые бидоны и ящики сталкивались и грохотали, словно барабаны и тарелки. Ветер завывал в ветвях над дорогой. Плотно набитый мешок с известью или гипсом при каждом толчке бил ее по животу. Перед ней чернели мощные плечи двух расположившихся на сиденье мужчин. Один молча правил, и другой к нему не обращался. Как они схватили ее? Вероятно, чем-то одурманили, и потому она спала таким тревожным сном, потому проснулась так поздно и ничего не помнит о том, что с ней случилось. Или это сейчас она видит сон?

Она снова закрыла глаза, по привычке толкнула мешок животом, надеясь выбраться из этого дурного сна и оказаться наконец в своей постели или вернуться в бальный сон к бразильцам. Но нет, ей это не удалось, может быть, не хватило времени, ничего не изменилось, и двуколка стала. Они положили ее перед ямой у обочины длинной, прямой и пустынной лесной дороги, рядом с ней положили белый в лунном свете мешок. Они не развязали ее; они не прикасались к ней без необходимости. Должно быть, обо всем условились заранее, потому что не произнесли ни единого слова. Она увидела: каждый достал свой нож и открыл его; она почувствовала: два лезвия разом вонзаются в ее левый и правый бок, выходят, затем ощутила, как воздух вытекает у нее между ребер. «Бразильцы?» — подумала она еще, стиснув зубы, а потом обмякла, и все кончилось.

В пустые сараи брошенной солеварни любой может войти беспрепятственно. Двери не запираются, потому что украсть нечего (или уже и дверные замки украли), и там, под этой крышей, залатанной тростником, паклей и варом, каждый разгуливает себе свободно среди пришедших в негодность котлов, потерявших колеса вагонеток, разбитых горшков и больших выбеленных водой и ветром кусков дерева, в темноте похожих на кости доисторического животного. Даже летом здесь сыро — камень и дерево так сильно пропитаны солью, что бесконечно удерживают мельчайшую утреннюю росу; металл изъеден ржавчиной, намокшая корка отстает большими кусками; земля немного липнет к подошвам.

Может, и водятся здесь мелкие твари, но они не подают признаков жизни, их не видно и не слышно. Если же говорить о тех, кого со слабым оттенком уважения именуют родом человеческим, Валентин Сорг — единственный его представитель, пожелавший укрыться от жары в часы полуденного отдыха.

Наш человек устроился на куче мешков (или обрывков мешков), в свое время послуживших постелью бродягам, хотя соляной остров — не слишком людное место; ноги он тоже прикрыл жесткими и рваными мешками, скорее пытаясь создать приятную иллюзию одеяла, чем для защиты от легкого озноба, вызванного контрастом с уличной жарой. Из своей котомки он извлек жалкий завтрак: тощие маслины, какие растут на диких деревьях до того, как прививка улучшит плоды, да твердые, зубы можно обломать, морские сухари; к счастью, красное вино восполняет скудость пищи. Забрызганные купоросом переспелые грозди, собранные у обочины, — худшая часть завтрака, который ими и завершился. За распахнутой дверью ослепительный день; тень чуть отступила от порога.

Поев и опорожнив бутылку, Валентин растягивается на мешках, но для послеобеденного сна он недостаточно насытился, и им овладевают грезы; он закрывает глаза, словно натягивает экран для лучезарных воспоминаний.

Странную власть надо мной имеют некрашеное дерево, старое железо и штукатурка, — рассуждает он. — Они способны овладеть моими помыслами, заставить их устремиться к женщине, неважно какой. Сам не знаю почему, но эти грубые строительные материалы крепче, чем роскошное обрамление, теснее, чем золото и зеркала, бархат, шелк и даже мех, связаны в моем сознании с неизменной прелестью этой извечной игрушки. Разве мог я когда-нибудь устоять перед жалкой притягательностью фонарей на длинных бараках, подобных обросшим мхом и плющом баржам, на опушке Арденнского леса? И я помню еще веселый дом в Синистрии, постройку из чистых еловых досок в виде шестиконечной звезды или, как ее называют, печати Соломона. В центре звезды торчал молодой ствол с обрубленными ветками, но крепко державшийся за землю корнями, — колонна храма и ось постройки; на него была насажена тяжелая, грубо вырезанная голова кабана, выкрашенная в ярко-красный цвет. Нелепые Самсоны раскачивали ствол, меряясь силами. Туда ходили главным образом старьевщики, рывшиеся неподалеку на свалках последней войны, и светскими манерами в салоне и не пахло. То и дело гости расплачивались товарами и одобрительным ревом встречали неизбежную шутку — сотню патронов в награду тому, кто за три минуты опростает свои гильзы… Тряпичники, я завидовал вашим остротам, успеху вашей безмерной любезности… Не дурак ли я! Ах, если бы вынырнуть, оставив на самом дне себя воспоминание о синистрийских свиньях, о ярко-алой кабаньей голове над звездой Соломона.