Вашингтон Ирвинг - Альгамбра

Следом за Матео я продвигался по улицам в предпраздничной сутолоке площади Виваррамбла, излюбленному месту состязаний и турниров, воспетому в мавританских балладах о любви и рыцарских подвигах. Площадь была обнесена галереей, или деревянными аркадами, для завтрашней большой церковной процессии. Сейчас она сверкала огнями вечернего гулянья, и на балконах со всех четырех сторон площади играли музыканты. Весь блеск и краса Гранады были выставлены напоказ: все ее обитатели обоего пола, которые могли похвастать внешностью или нарядами, заполнили галерею, снова и снова обходя Виваррамблу. Здесь были также majos и majas, деревенские щеголи и щеголихи, изящно сложенные, быстроглазые, в ярких андалузских костюмах, иные родом из самой Ронды, этой горной твердыни, славной своими контрабандистами, тореадорами и красавицами.

Нарядная и разношерстная толпа кружила по галерее, а середину площади занимали окрестные крестьяне; не собираясь красоваться, они приехали попросту, от души повеселиться. На площади места свободного не оставалось; семьи и соседи сбивались вместе, словно цыганские таборы; одни внимали заунывному напеву старинных баллад под треньканье гитары, другие шутливо беседовали, третьи танцевали под щелканье кастаньет. Матео шел за мной по пятам, а я пробирался среди этого многолюдства, то и дело минуя какую-нибудь деревенскую компанию, рассевшуюся кружком и весело вкушающую нехитрый ужин. Если я встречался с кем-нибудь глазами, меня почти всякий раз приглашали откушать что бог послал. Это гостеприимство, наследие мусульман-завоевателей, царит здесь повсеместно, и закон его блюдет самый бедный испанец.

С наступлением ночи шум гулянья на аркадах постепенно утих; музыканты перестали играть, и пестрая толпа разбрелась по домам. А посреди площади было по-прежнему людно, и Матео заверил меня, что большая часть крестьян, мужчины, женщины и дети, будут ночевать прямо здесь, на голой земле, под открытым небом. И то сказать: в здешнем благословенном климате летней ночью кров не обязателен, а такого излишества, как кровать, многие неприхотливые испанские крестьяне в жизни не знали; в иных оно даже возбуждает презрение. Простой испанец заворачивается в свой бурый плащ, укладывается на манту-попону и крепко засыпает, роскошествуя сполна, если у него есть к тому же седло под голову. Вскоре все сделалось по слову Матео — крестьяне разлеглись на земле, и к полуночи площадь Виваррамбла напоминала армейский бивуак.

На следующее утро я в сопровождении Матео явился на площадь к восходу солнца. Там и сям еще спали: одни отдыхали от вечернего пляса и веселья, другие, отправившиеся сюда из дальних деревень накануне после работы и прошагавшие ночь напролет, отсыпались перед торжественным днем. Ночные путники — горцы и жители дальних деревень равнины с женами и детьми — все подходили и подходили. Все были радостны и приветливы: перекидывались шутками, обменивались любезностями. День разгорался, и веселый гвалт нарастал. Сквозь городские ворота парадом по улице прошли депутации разных деревень, будущие участники большой процессии. Депутации во главе со священниками несли свои кресты и хоругви, статуи Приснодевы и святых заступников, предметы соперничества и сугубой ревности. Это походило на стародавние времена, когда каждый город и деревня высылали своих старейшин, воинов и стяги — для защиты столицы или участия в столичном празднестве.

Наконец все эти людские ручейки слились в едином шествии, которое медленно обошло Виваррамблу и главные улицы, где из каждого окна и с каждого балкона свисали полотнища. В процессии участвовали все монашеские ордена, гражданские и военные власти, старейшины приходов и деревень: всякая церковь и всякий монастырь красовались своими хоругвями, образами, реликвиями, все выставили на обозрение свои богатства. В центре процессии шел архиепископ под дамасским балдахином, окруженный младшими сановниками и их свитой. Под раскаты музыки множества оркестров продвигалось шествие, оно прорезало бесчисленную и все же безмолвную толпу и направилось к собору.

Я поневоле задумался о смене времен и обычаев, наблюдая, как эта католическая процессия обходила Виваррамблу, древнее мусульманское ристалище. Вопиющую несхожесть усугубляло убранство площади. Вдоль всей деревянной галереи длиною в несколько сот футов, воздвигнутой ради процессии, был натянут холст, на котором некий безвестный, но пылкий художник изобразил, как ему было велено, главные сцены и подвиги времен Покорения, согласно с летописями и песнями. Таким-то образом романтические предания Гранады мешаются с жизнью и постоянно освежаются в народной памяти.

По дороге назад, в Альгамбру, Матео непрестанно восторгался и неумолчно болтал. «Ах, сеньор, — восклицал он, — где еще в мире бывают такие пышные церемонии (fiinciones grandes), как в Гранаде?! И ни гроша не нужно тратить, все удовольствия даром! Рего, el Dia de la Toma! Ah, senor! El Dia de la Toma! (Но День взятия! Ах, сеньор, День взятия!)» Уж прекраснее этого дня Матео и представить не мог. Dia de la Toma, как я выяснил, — это годовщина захвата или вступления в Гранаду войска Фердинанда и Изабеллы.

В этот день, если верить Матео, весь город только и делает, что ликует. Большой призывный колокол на Дозорной Башне Альгамбры (la Torre de la Vela) раскатисто звонит с утра до вечера; звон его разносится по всей Веге и отдается в горах, сзывая ближних и дальних крестьян на столичное празднество. «Счастье той девице, — говорит Матео, — которой достанется тогда ударить в колокол: не пройдет и года, как она непременно выйдет замуж!»

Весь день Альгамбра открыта для посетителей. В ее чертогах и покоях, где когда-то владычествовали мавританские государи, звучат гитары и кастаньеты и веселые компании в затейливых андалузских нарядах исполняют свои старинные танцы, унаследованные от мавров.

Пышная процессия, изображающая вступление в город, проходит по главным улицам. Хоругвь Фердинанда и Изабеллы, эту драгоценную реликвию времен Покорения, изымают из хранилища; ее торжественно проносит Alferez mayor, т.е. главный знаменосец. Походный алтарь, который возили за государями во всех их войнах, переносят в королевскую часовню собора и ставят перед гробницей, на которой высечены из мрамора их изображения. Затем в память Покорения совершается торжественная месса; посреди церемонии Alferez mayor надевает шляпу и помавает хоругвью над гробницей завоевателей.