Вашингтон Ирвинг - Альгамбра

Вслед за этими словами она повела Санчику в садик Линдарахи, расположенный неподалеку от прохода со статуями. Лунный луч дрожал на воде фонтана и обливал тихим светом апельсины и цитроны. Красавица сорвала веточку мирта и увенчала ею девочку.

— Пусть это останется в память, — сказала она, — о том, что я открыла тебе, и в залог того, что подлинно открыла. Мой час настал — мне пора возвращаться в зачарованный чертог; за мною тебе идти нельзя, прощай.

Сказав так, царевна ступила в черный проход под башню Комарес и скрылась с глаз.

Далекий крик петуха донесся откуда-то снизу из долины Дарро, и слабый свет забрезжил над вершинами гор на востоке. Повеял легкий ветерок, шелест как бы сухих листьев пробежал по дворам и коридорам Альгамбры, и дверь за дверью со скрежетом затворились.

Санчика вернулась туда, где недавно еще толпились полчища теней, но Боабдила с его призрачным двором уже не было. Луна озаряла пустые чертоги и галереи, лишенные мимолетной роскоши, изъеденные и испятнанные временем, обвешанные паутиной. В тусклом предутреннем свете метнулся нетопырь и квакнула лягушка на пруду.

Санчика скорей побежала к неприметной лесенке на задворках, которая вела в их скромное жилище. Дверь, как всегда, была отворена: Лопе Санчес по бедности своей не нуждался в замках и запорах. Девочка неслышно пробралась к своей подстилке, припрятала в изголовье миртовую веточку и тотчас уснула.

Наутро она обо всем рассказала отцу. Лопе Санчес заверил ее, что это был только сон, посмеялся над своей легковерной дочуркой и пошел, как обычно, работать по саду. Едва он успел приняться за дело, как увидел, что к нему во весь дух мчится Санчика.

— Папа, папа! — кричала она. — Смотри, какой миртовый венок надела мне на голову та мавританская красавица!

Лопе Санчес глянул и обомлел: миртовый стебель был чистого золота, а листья — изумрудные. К драгоценностям он был не привычен и не особенно представлял, какова цена веночку, но понять — понял, что дочке его не просто все приснилось, а если и приснилось, то не без толку. Прежде всего он велел дочери держать язык на привязи, но только на всякий случай — Санчика была вовсе не болтлива. Он поспешил в сводчатый проход, к двум мраморным статуям. И заметил, что они, не глядя на проходящих, смотрят на одно и то же место в проходе. Лопе Санчес порадовался такому надежному способу сохранить тайну. Он проследил, куда глядят статуи, сделал отметку на стене и удалился.

Однако ж весь день Лопе Санчес не находил себе места. Он почти безотлучно околачивался возле статуй, обливаясь холодным потом от ужаса, что клад его вот-вот откроют, и вздрагивал, если кто-нибудь проходил неподалеку. Он бы отдал все на свете, лишь бы как-нибудь повернуть головы статуй, забыв, что они глядели так век за веком и никто ни о чем не догадывался.

— А, прах вас забери, — говорил он про себя, — ну, так и смотрят. Придумано, нечего сказать!

Заслышав кого-нибудь, он крался прочь, словно одно то, что он здесь, уже подозрительно. Потом осторожно возвращался, выглядывая издали, все ли на месте, но при виде статуй снова впадал в отчаяние.

— Сидят, голубушки, — говорил он, — и смотрят, смотрят, смотрят — как раз туда, куда смотреть не надо. Ах, чтоб им! Бабы, как есть бабы: не могут языком сказать, так глазами выбалтывают.

Наконец, на счастье его, долгий тревожный день подошел к концу. Отзвучали дневные шаги в гулких чертогах Альгамбры, последний чужак удалился, большие ворота задвинули и замкнули, нетопыри, лягушки и крикливые совы снова завладели опустелым дворцом.

Лопе Санчес подождал, однако, настоящей ночи и тогда уж пошел с дочкой в гости к изваяниям. Они все так же проницательно и загадочно созерцали замурованный клад. «С вашего позволения, любезные дамы, — подумал Лопе Санчес, проходя мимо них, — я избавлю вас от лишних забот, а то вы, поди, устали хранить тайну три, не то четыре сотни лет».

Он разломал стену, где было помечено, и скоро открылся тайник с двумя большими фаянсовыми кубышками. Он попробовал их вытащить, но и с места не сдвинул, пока не коснулась их легкая рука его дочки. С ее помощью он достал кубышки и обнаружил, к своей превеликой радости, что они полны мавританских золотых монет, перемешанных с драгоценностями и дорогими каменьями. За ночь он исхитрился перетащить все к себе в комнатушку, и недвижные статуи остались глядеть на пустую стену.

Итак, Лопе Санчес нежданно-негаданно стал богачом, но ведь богатство — дело хлопотное, а прежде он хлопот не знал. Как ему уберечь сокровище? Как воспользоваться им, чтоб никто ничего не заподозрил? Впервые в жизни он испугался грабителей. Он с ужасом оглядел свое ненадежное жилище и принялся заколачивать окна и двери; но толком заснуть так и не смог. Пропала вся его веселость, он не шутил с соседями и не пел песен; скоро он стал самым жалким существом в Альгамбре. Его старые приятели, заметив перемену, от души пожалели его и стали обходить стороной: они решили, что он впал в крайнюю нужду и, того гляди, начнет просить взаймы. Им и в голову не приходило, что он несчастен лишь тем, что богат.

Жена Лопе Санчеса тоже тревожилась, но у нее все-таки было легче на душе. Давно уж нам надо было упомянуть, что, зная мужа за человека неосновательного, она привыкла искать совета и наставления во всех важных делах у своего духовника, брата Симона, дюжего, широкоплечего, синебородого и круглоголового монаха из соседней францисканской обители: он пекся о душах доброй половины всех окрестных матрон. В большом почете был он и у сестер-монахинь без различия орденов, и они воздавали ему за услуги лакомствами собственного изготовления: сластями, печеньицами и душистыми настоечками, которые так хорошо подкрепляют силы, изнуренные постом и бдением.

Брат Симон трудился на славу. Осиливая знойным днем подъем в Альгамбру, он весь так и лоснился от натуги. Его цветущие телеса, однако же, туго опоясывало вервие — знак непрестанного умерщвления плоти; встречные ломали шапки пред этим зерцалом благочестия, и даже собаки, учуяв дух святости, веявший от монашеского облачения, провожали его жалобным воем.

Таков был брат Симон, духовный попечитель пригожей супруги Лопе Санчеса; и так как в Испании у женщин нету тайн от духовников, то ему вскоре было под большим секретом рассказано о найденном кладе.

Монах выпучил глаза, разинул рот и перекрестился раз десять.

— О дщерь моя духовная, — сказал он затем, — знай, что муж твой совершил двойное прегрешение — против властей светских и духовных. Сокровище, которое он присвоил, найдено в королевских владениях и, стало быть, принадлежит короне; поскольку же это богатство нечестивое, вырванное как бы из пасти сатанинской, то его должно пожертвовать церкви. Все же беде еще можно помочь. Принеси мне этот миртовый венок.