Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Вот так он и умер, не помышляя о смерти. Такие люди, как Криспин, у которых душа наполнена поэзией, незаметно приходят в этот мир, тихо живут в нем, а покидая его, оставляют на земле среди живых сияние, подобное лунному свету.

Лет через десять, после того как меня словно неприкаянного поносило по стране, я потерял еще одного доброго друга, который помог мне в трудную для меня пору. Это было в Калифорнии, в небольшом поселке сезонных рабочих. Среди тридцати сезонников-филиппинцев, с которыми я жил в бараке, был один по имени Лерой. Поначалу он казался мне странным, потому что все время толковал про союзы и единство. Он умел доходчиво объяснять значение таких слов, как «работа», из которого у него получалось «сила», а из него — «безопасность». Меня тянуло к нему, потому что он побывал там, где человек испытывается на прочность самым беспощадным образом.

Однажды вечером, когда мы ужинали, в барак ворвались несколько человек. Они вытащили Лероя из-за стола и поволокли к выходу. Он даже не успел проглотить горсть риса, как его стегнули толстой кожаной плетью по спине. Он упал на пол и закашлялся. И прежде чем Лерой осознал, что его ждет, из темноты выступил здоровенный детина с веревкой в одной руке и с вороненым дробовиком — в другой. Пока он затягивал веревку на шее Лероя и вытаскивал его наружу, другие держали нас на прицеле. За дверью раздался пронзительный крик, казалось, резали свинью. Но мы были бессильны помочь Лерою — стражи у двери не спускали с нас глаз, крепко сжимая в руках ружья. Снаружи доносились глухие звуки ударов, потом все стихло. Те, что нас сторожили, пятясь покинули барак. Послышался топот убегающих ног, ровное урчание моторов, шум удаляющихся по направлению к шоссе машин, и снова стало тихо. Очень тихо.

Толкая друг друга, мы выскочили из барака все сразу. Он висел на высоком эвкалиптовом дереве, обнаженное тело белело в тусклом свете апрельской луны, раскачиваясь как игрушечный воздушный шар. Обрезав веревку, мы положили Лероя на траве под деревом. Он умер, как только мы к нему прикоснулись. У него были вырезаны гениталии, в груди зияла глубокая ножевая рана, левый глаз вытек, а язык был располосован на тонкие лоскутки. Через всю нижнюю часть живота шел широкий и глубокий разрез, из которого на траву вывалились внутренности.

Вот как они убили Лероя. Когда я глядел на его жестоко изуродованное тело, мне вспомнился мой отец и обезглавленный карабао и лужа теплой крови у нас под ногами. Я уверен, что всю свою жизнь буду помнить Лероя и все, чему он меня учил.

Ник (Никомедес) Маркес Хоакин (род. в 1917 г. в пров. Рисаль)— крупнейший прозаик и поит, драматург и публицист, известный журналист. Его отец был участником национально-освободительной революции 1896— 1898 гг. против испанского владычества. Ник Хоакин впервые выступил в печати в 1937 г.

С начала 50-х годов стал членом редколлегии и литературным редактором крупнейшего общественно-политического и литературно-художественного еженедельника «Филиппинз фри пресс» (существовал с 1908 по 1972 гг.), в котором сотрудничали многие передовые деятели национальной культуры Филиппин. После двадцати лет работы в этом журнале возглавил редакционный совет нового еженедельника «Эйша-Филиппинз лидер», который был закрыт в 1972 г. в связи с введением в стране чрезвычайного положения. Первую свою книгу писатель выпустил в 1952 г. В нее вошли как его прозаические произведения, так и поэтические, а также пьеса «Портрет филиппинского художника».

Н. Хоакин — лауреат всех литературных национальных премий, а в 1976 г. ему было присвоено высшее для филиппинского деятеля культуры звание: народный художник.

Проза и поэзия Ника Хоакина известна советским читателям по переводам на русский язык.

Это было во дни галионов, и в один из тех дней архиепископ Манилы был призван на совет в Мексику, но по дороге встретился с пиратами, которые захватили его корабль, разграбили дочиста, убили команду и уже привязывали архиепископа к мачте, когда вдруг налетел ураган, и потопил оба судна, пиратский корабль и филиппинский галион, и увлек всех в пучину, всех, кроме архиепископа, привязанного к мачте; благополучно избег он ярости волн и был вынесен на берег пустынного острова, безводного острова, который был всего лишь вершиною рифа посреди морских вод, и здесь провел он, сжигаемый солнцем, год с лишним, питаясь лишь рыбой и молитвами и утоляя жажду дождевой водой и медитациями, день и ночь погруженный в размышления у подножия крестовины мачты, которую он поставил на берегу, один-одинешенек в безбрежном океане. Так жил он, пока с проходящего корабля не заметили в воздухе отражения гигантского креста, и, привлеченные этим миражем, не последовали за ним за горизонт, и не приплыли к пустынному острову, где у подножия крестовины мачты безмолвно и неподвижно сидел, скрестив ноги, дряхлый старик, нагой и полуослепший, и тело его было черно от солнца, как уголь, волосы — седы, а белая борода ниспадала до пупка, и он едва мог двигаться, едва говорил и дышал, и в таком вот плачевном состоянии привезли его обратно в город, который он покинул почти два года назад в блеске славы, ибо был тогда мужчиной во цвете лет, могучим красавцем, и весь город провожал его под колокольный звон, со знаменами, фейерверками и музыкой, а теперь он вернулся развалиной, изменившийся страшно, постаревший страшно, одна кожа, да кости, да безумные глаза, но все равно его встретили колокольным звоном, со знаменами, фейерверками и музыкой, и опять сбежался весь город, ибо весть о его чудесном спасении опередила его, и рассказ о его святой жизни на острове уже превращался в легенду, а сам он в мученика, дважды спасенного Знаком Креста,— ибо люди рассказывали, будто там, на пустынном острове, кормили его вороны, как пророка Илию, и ниспосылалась ему манна небесная, как израильтянам,— а потому народ, сбежавшийся приветствовать его, трепеща упал перед ним на колени, ибо этот почти бестелесный призрак обладал, однако, силой привораживать к себе взгляды и покорять души, и поистине в те дни он безраздельно владел умами, и если у странствующего барда была хоть одна баллада — он воспевал его деяние, и если у торговца-разносчика была хоть одна лубочная картинка — это было изображение архиепископа, и так распространялась его слава праведника, которому бог оказал высочайшие милости, и, когда наконец после долгого выздоровления он появился на людях, окрепший телом, но уже не такой, как в расцвете сил, он увидел, что вся страна почитает его, как святого.