Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

— Да, да, — бормотал Мануэль, глядя на пустой стакан. — Дом что надо, первостатейный дом. Покрепче церкви будет. А ты знаешь, наш прадедушка был очень богат, вот и построил дом дороже церкви, но...

— С церкви ураганом снесло крышу, — вспомнил я.

— Да ну! Подумать только! Досталось, наверно, старому падре. А помнишь, мы прислуживали ему по воскресеньям?

Я улыбнулся, представив, как это было. Кузен вдруг расхохотался, да так громко, что девушка удивленно взглянула на него.

— Если б старик знал, что я всегда ухитрялся до него причаститься, — заливался Мануэль. — Может, благодаря ему я и стал таким докой по части выпивки!

Девушка, наклонившись, протянула руку к приемнику, и смех моего нечестивого кузена заглушила песня и аплодисменты публики из техасской глубинки. Мануэль принялся отбивать ногой ритм.

На полу валялась газета, я наклонился, пытаясь разобрать заголовок.

— Ты к каким частям приписан? — спросил Мануэль.

— У меня 11-А — отсрочка от призыва по броне. Получил как учащийся. А ты?

— Я — большая шишка. — Мануэль отвесил мне церемонный поклон, словно придворный кавалер — знатной даме. — Президент Соединенных Штатов Америки приветствует Мануэля Буэнависту! — И, распрямившись, добавил серьезно: — Меня, понимаешь, вот-вот призовут.

— Ну и как ты?

— Я? Готов. Готов умереть за свою страну! — воскликнул Мануэль, пародируя уличного оратора.

— Он спятил, — подала голос Элен.

— Заткнись! Я иду умирать за родину! — торжественно произнес Мануэль и закатил паузу, точно актер, позабывший текст. — Вот дьявол, где же моя родина? Помнишь, мы, бывало, пели в школе... — И он запел:

Тебя пою, моя страна,

Любимая страна Свободы!

— Ну и псих,— усмехнулась Элен.— Это ж про Америку!

— Так какую же мы пели песню? «Букет роз»?.. Да, парень, какие песни мы пели в школе! Теперь уж ничего похожего не услышишь. Наша школьная программа...

В комнате по-прежнему стояла невыносимая духота, но воспоминания Мануэля захватили и меня. Мануэль единственный из всех ребят в нашем городке играл на скрипке. Еще бахвалился, что станет великим скрипачом.

— Ты ведь взял с собой скрипку, Мануэль, — вдруг вспомнил я.

— Взять-то взял, а что толку? Живешь, как мышь, бегаешь из одной норы в другую, вроде этой жалкой клетушки. Только подумаешь: «Ну, уж здесь-то я поиграю», — соседи поднимают шум, стучат в двери, ругаются... Тебе бы это понравилось?

— Может, ты скрипач никудышный? — съехидничала Элен, не повернув головы; она все еще играла сама с собой в карты.

— С чего ты взяла? Спроси Бена. Бен, что скажешь?.. А даже если никудышный — ну и что? Все дело в том, что я хотел играть, и мне негде было играть. Зачастую не было и времени. Вот ведь как: ни места, ни времени. Вкалывал по сменам — целый день и полночи, или всю ночь и до полудня. Случалось, и крыши над головой не имел. Уснешь, бывало, в метро, полицейский увидит футляр от скрипки, вскинет насмешливо брови: «Виртуоз?» — Господи, ну и черные были денечки!

Тьма сгустилась, я уже не видел из окна стен, ограждавших внутренний двор с выгоревшей травой. При электрическом свете Мануэль казался старше.

— Но теперь ты можешь... — начал было я.

— Теперь это ни к чему, — прервал меня Мануэль. — Глянь-ка на мои руки.

Руки были морщинистые, как пожухлая трава. Мануэль прав: это не руки скрипача.

— Теперь понимаешь? — спросил он.

И я смутно вспомнил его письма. Из Калифорнии, где он работал в поле, рубил лес; из Фресно, Сакраменто, Аляски, Чикаго, Нью-Йорка, где брался за любую работу.

Мне хотелось пить, в горле пересохло, но вместо того, чтоб попросить воды, я пробормотал:

— Пойду, пожалуй.

Мануэль ничего не ответил, только посмотрел на меня долгим взглядом и проводил до двери.

— Прощай, — сказал я.

— Заезжай как-нибудь, Бен, до того, как я отправлюсь умирать за родину, — молвил Мануэль, и вид при этом у него был очень усталый.

Мануэль достал пачку сигарет из кармана рубашки, и я снова увидел его руки — морщинистые руки, отжившие свой век, у человека с молодым лицом. Он протянул мне пачку и сказал нараспев, обдав меня запахом пива:

— Угощайся!

— Спасибо, я не курю, — ответил я и перевел взгляд на девушку, игравшую в карты.

Когда я вернулся в свой номер, у меня было такое чувство, будто умер кто-то из близких, и в темноте мне особенно тоскливо без него. Я подошел к окну. Высоко в небе над городом гудел самолет. Белая женщина — та, что я приметил в день приезда, — стояла на коленях возле кровати. Она молилась. На стене висело не распятие, а цветная фотография отеля «Уолдорф-Астория».

Хенобеба Д. Эдроса-Матуте (род. в 1915 г.) — тагалоязычная писательница и педагог, лауреат многочисленных национальных премий в области литературы. Окончила Университет Св. Фомы в Маниле, преподавала в школе. Профессор, заведующая кафедрой филиппинского языка и литературы Филиппинского педагогического института, автор многих учебников, учебных пособий и хрестоматий, широко известных в стране.

X. Эдроса-Матуте принадлежат многочисленные рассказы о детях и для детей, новеллы на морально-этические темы. Ее избранные рассказы и очерки собраны в книге «Я — голос» (1952). Писательница — также автор социально-бытовых романов «Восьми лет от роду», «И наступила ночь» и других.

X. Эдроса-Матуте — активная участница движения за развитие и обновление современного тагальского языка, за сохранение национальной культуры Филиппин. Она — автор ряда книг, монографий и многочисленных статей о филиппинской культуре и литературе, о тагальском языке.

Впервые она услышала об этом от Лидии.

— Ба, — спрашивала Лидия, сидя у нее на коленях и обнимая за шею ручонками, — ты, правда, уезжаешь от нас, ба?

— Уезжаю? Да где мне! — усмехнулась она. — Проклятый ревматизм и ходить-то не дает. Разве я могу куда-нибудь уехать?

— Вот здорово! Здорово! — радостно закричала девочка и, отпустив бабушкину шею, в восторге громко захлопала в ладоши. — Вот, что я говорила, ты никогда не поедешь к этой противной Одете!

Бабушка тихонько смеялась, обнажая беззубые десны, и, казалось, смех уносил куда-то все ее горькие мысли. Она щурилась, подслеповато вглядываясь в милое личико внучки. Всегда эта глупышка болтает невесть что.

— И откуда ты все это взяла? Что я поеду к Одете? Я даже не знаю, где они теперь живут. Я была у них раза два, да и то, бог знает, когда.

Но Лидия уже больше не слушала ее. Она соскочила с

бабушкиных колен и бросилась из комнаты, едва заслышав скрип двери: это пришла ее мамочка.

— Ли-и-дия, — позвала Кармен своим мелодичным, нежным голосом. Бабушка никогда не слышала, чтобы невестка говорила резко, с раздражением. Только спокойно, всегда спокойно. Недаром она воспитывалась в монастыре. От нее не услышишь ни одного резкого или грубого слова, ни одного. Она говорила спокойно, только спокойно.