Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

ки. Рис был холодный, зато суп горячий и вкусный. Фил ел и прислушивался к шагам снаружи.

Потом он лег на софу, и усталость охватила его, но он изо всех сил старался не спать. Он смотрел в потолок, и ему казалось, будто он уплывает в сон, и все же он не закрывал глаза, полный решимости бодрствовать.

Он смотрел на этот потолок так много лет, что запомнил каждый кусочек: отсыревший когда-то угол в пятнах копоти и грязи, с разводами, похожими на пограничные линии между странами, заключившими вечный мир, чьи границы отныне неизменны. Он запомнил извилистые линии внутри этих стран, похожие на реки, впадающие в моря, и другие разводы и пятна, обозначающие какие-то города, мысы или полуострова, и паутину, которая от времени и грязи превратилась в бахрому цвета старой ржавчины.

И всякий раз, когда он смотрел на потолок в своей комнате, Фил старался увидеть, не изменились ли за ночь границы, не исчез ли какой-нибудь город, и кому пришлось уступить, и кто хитростью или коварством добился, чтобы пятно, которое было городом, вдруг исчезло, а на месте его появились другие пятна, еще безымянные, пока он не придумал им названия. Это была захватывающая игра, и он мог играть в нее один, забывая о времени.

Так он лежал с широко открытыми глазами, пока города, реки и границы не слились и не превратились просто в грязные разводы. Он не хотел засыпать до прихода Тони. Но скоро глаза его закрылись, преодолев сопротивление ослабевшей воли: он слишком устал и измучился, чтобы бороться со сном, — и тогда он услышал звуки и голос. Тони был в комнате и горел желанием поделиться собственными новостями.

— Я изобрел новый способ держаться на воде, — говорил он.

— Кому это нужно — держаться на воде? — спросил Фил.

— Всегда пригодится. Скажем, на случай кораблекрушения, — сказал Тони.

— Плевал я на кораблекрушение. Я должен рассказать тебе о танцорах, — сказал Фил.

— Но это очень важно! — настаивал Тони. — По моему способу ты сможешь держаться на воде до бесконечности.

— Кому это нужно — до бесконечности?

— К примеру, если ты на корабле... Я хочу сказать, если ты вдруг почему-то окажешься один без всякой помощи посередине Тихого или Атлантического океана, тебе нужно будет держаться на воде, пока не подоспеет спасение... если только оно подоспеет, — объяснил Тони.

— Лучше бы ты придумал способ добраться до берега, пока акулы тебя не учуяли. Вот и думай.

— И придумаю, — сказал Тони обескураженно, словно заранее знал, что такого способа нет, а потому его открытие бесполезно.

— А теперь послушай меня, — сказал Фил, резко садясь на софе. Поскольку он заговорил на родном языке, Тони слушал его со все возрастающим безразличием.

— Там все они были, — воодушевленно начал Фил тоном заправского оратора. — И наверное, среди них могли быть мои дети, если бы я не покинул родину. Или твои дети, Тони. Они озирались вокруг с удивлением, улыбались мне, отвечали на мои вопросы, но как-то неохотно и спешили отойти, как будто быть рядом со мной им не положено, как будто это запрещено. Но, наверное, это потому, что каждый раз, как я открывал рот, я выдавал себя. Я говорил с ними на нашем языке, по-илокански, по-тагальски, — но никто меня не слушал. Они избегали меня. Их слишком хорошо натаскали: «Не разговаривай с незнакомыми людьми. Не принимай их приглашений. Будь сверхосторожен в больших городах, таких как Нью-Йорк и Чикаго. Бойся старых эмигрантов. Большинство из них просто бродяги. Держись от них подальше. Не искушай судьбу. Не отходи от своих товарищей и разговаривай только с теми, кого тебе официально представили».

Я уверен, они получили такие инструкции «по мерам безопасности», как им, наверное, сказали. Что же мне было делать? Кричать во весь голос о моих самых добрых намерениях, бить себя в грудь и клясться, что я просто люблю их и совсем не опасен? Да, я люблю их! Понимаешь, я сам был когда-то таким же. У меня были резвые ноги и гибкие руки, и я говорил как поэт. Спроси деревенских девушек и завистливых парней из нашего городка, — да только где их теперь найдешь! Столько лет прошло, что это, наверное, нелегко. Чтоб найти хоть отблеск юности и красоты тех дней, тебе придется всматриваться в каждое измученное болью лицо в нашей деревне или искать на кладбищах, где могилы тянутся рядами вдоль аллей. Одно такое лицо... О господи, о чем я говорю?

Единственное, чего я хотел, это поболтать с ними, показать им Чикаго, угостить их на свои деньги, чтобы им было что вспомнить, когда они вернутся на наши острова.

Они бы сказали своим родным: «Мы встретили старого, доброго человека, он пригласил нас к себе, в свою не слишком просторную, такую же старую, как он сам, квартиру. Когда мы уселись на софу, она провалилась и поломанные пружины уперлись в пол. Но зато каким поваром оказался этот старик! И каким он был добрым. Мы никогда не думали, что рис и адобо могут быть такими вкусными. А цыплята реллено! Когда кто-то спросил, чем он их фарширует, — мы никогда ничего подобного не пробовали! — он улыбнулся и ответил: «Они из небесного супермаркета», и, как клоун, коснулся руками своей головы и прижал их к сердцу, словно в нем-то и хранились дары небес. У него был магнитофон, который он называет волшебным звучащим зеркалом, и он записал голос каждого из нас. «Скажи что-нибудь по-илокански, спой какую-нибудь нашу кундиман 31 31 Кундиман — традиционная филиппинская лирическая любовная песня, исполняемая в сопровождении национальных музыкальных инструментов. , пожалуйста», — говорил он, и глаза его тоже просили, умоляли. О, как мы веселились, слушая эти записи! «Когда вы уйдете, — сказал нам старик, — я буду слушать ваши голоса с закрытыми глазами, и вы будете снова со мной, и я уже больше никогда не буду одинок, никогда». Нам хотелось плакать, но он был таким смешным, и мы засмеялись, и он смеялся вместе с нами».

Но, Тони, они не захотели прийти. Они благодарили меня, но отвечали, что у них нет времени. А другие вообще ничего не отвечали. А может, еще хуже — я был им противен. Они стыдились меня. Как я осмелился быть филиппинцем?

Воспоминания внезапно обрушились на него, каменным грузом легли на грудь. Он задохнулся.

— Ладно, теперь послушай, как надо держаться на воде, — сказал Тони, но голос его был каким-то чужим, — это не был голос Тони.

Фил был один и плакал, пытаясь вдохнуть воздух. Глаза его постепенно открылись, дышать стало легче. Небо за окном было серое. Он взглянул на часы: четверть шестого. Концерт начнется в восемь. Может быть, Тони скоро вернется?

Квартира медленно нагревалась. В радиаторах батарей, казалось, скреблись сотни крыс. У него была запись этих звуков в «звучащем зеркале».

Фил улыбнулся. Ему пришла одна мысль. Он возьмет «звучащее зеркало» в театр, сядет на свое место возле Самой сцены и запишет все песни и танцы.