Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Тони рассердился.

— Ньям-ньям... Дурачина! — сказал он. — Ты просто-напросто спятил. Какого черта ты собираешься тратиться? Почти всю жизнь ты экономил на спичках и теперь, кроме дыр, ничего не имеешь — и вдруг решил выложиться на этих сопляков, которые тебя вовсе не знают и даже не скажут тебе потом «спасибо»!

— Не нужны мне их «спасибо», — ответил Фил. — Кому нужны визитные карточки с благодарностями? Разве ты не понимаешь: они будут счастливы. И знаешь еще что? Я сохраню их голоса, их слова, их песни и смех в моем волшебном звуковом зеркале.

В первый раз услышав свой голос, записанный на магнитофон, Фил не поверил собственным ушам. Но когда узнал свой голос, все это показалось ему чистейшим волшебством! И он купил портативный магнитофон. Вместе с Тони они веселились, записывая песни из радиопередач и слушая свои голоса, когда они спорили по-английски или на родном языке. И было очевидно, что Тони говорит по-английски лучше, но зато на родном языке Фил брал над ним верх. Его речь была красочной, поэтичной и полной чувств.

Теперь магнитофону было уже много лет, но он все еще выглядел как новенький. У Фила накопилось множество кассет с аккуратно наклеенными этикетками. Песни были все на английском, но разговоры по большей части на родном языке.

Ничего не говоря об этом Тони, он пытался также записывать разные звуки: как скрипит кровать, как открываются и закрываются двери, как дождь или снежная крупа стучит в стекло, как звучат шаги в коридоре и по вытертому половику. Он прослушивал все это и старался вспомнить, какими были тот день или ночь, когда он их записывал. Могут ли звуки вернуть пролетевшее мгновенье? Ему начинало казаться, что могут. Он научился связывать каждый звук с определенным событием или настроением. И порой предавался фантастическим мечтам: а что, если бы можно было записать тишину! Потому что для него тишина, как и снегопад, была самым богатым звуком.

Сейчас, когда он вместе с Тони смотрел, как ветер кружит снежинки, Фил думал: что может удержать это мгновение, если память подкачает? Ибо память, подобно времени, тоже частенько превращалась в его злого гения и предавала его.

— Как только они примут мое приглашение, я сразу тебе позвоню, — сказал Фил и тут же поспешно добавил: — Нет, нет, тебе ничего не придется делать! Просто я хочу, чтобы ты знал заранее и мог их здесь встретить.

— Я сам сейчас ухожу, — сказал Тони. — И не знаю, когда вернусь. — Потом спросил: — Значит, ты сегодня не работаешь? У тебя что, отпуск?

— На два дня,— сказал Фил.— Пока танцоры будут здесь.

— Я все же никак не пойму тебя, — сказал Тони. — Впрочем, желаю удачи.

— Но ты же сам их увидишь сегодня вечером, — сказал Фил. — Тот билет, что я тебе достал, это очень хорошее место, прямо напротив сцены.

— Знаю. Но я не уверен, смогу ли прийти.

— Что такое? Ты не уверен?

Фил не верил своим ушам. Такая возможность, единственная в жизни! Нет, Тони просто не в себе. Фил пристально вгляделся в него, но ничего не сказал.

— Я бы хотел пойти, Фил, но я болен. Я же говорил, что чувствую себя паршиво. Сегодня доктор меня посмотрит. И все скажет.

— Что он тебе скажет?

— Почем я знаю.

— Я хотел спросить, что он должен определить?

— Рак у меня или нет, — сказал Тони и, больше ничего не прибавив, ушел в свою комнату.

Фил помнил, как Тони иной раз не давал ему спать по ночам громкими проявлениями своих страданий. Он окликал его: «Тони, Тони, что с тобой?», и стоны на время прекращались. Но потом, словно не в силах больше выносить мучительную боль, Тони начинал стонать, зажимая себе рот подушкой. Когда Фил подходил к нему, тот его прогонял. Или сворачивался калачиком и затихал, как больной ребенок, на которого прикрикнули, чтобы он перестал реветь.

Наутро Тони выглядел как ни в чем не бывало. Если Фил спрашивал, что с ним было ночью, он говорил: «Я умирал», но в этом ответе звучало скорее отвращение к некоему безымянному недугу. Фила гораздо больше тревожили белые пятна, расползавшиеся по коже Тони. Он кое-что слышал о проказе. И каждый раз при мысли об этой ужасной болезни у него на глазах наворачивались от жалости слезы. За все годы жизни в Америке у Фила не было друзей, пока он не встретил Тони. Он сразу полюбил его всей душой и преклонялся перед ним, потому что Тони обладал теми достоинствами, которых сам он был лишен.

— Фил, я не могу найти зимние ботинки, можно, я возьму твои?

Голос Тони был бодрым, совсем не болезненным.

— Конечно, бери! — отозвался Фил. Ему не нужны зимние ботинки, а Тони они нужны.

Они давно носили вещи друг друга. Сначала они их метили, каждый своими инициалами, но потом перестали обращать внимание на эти метки. И теперь надевали чьи попало носки, трусы, рубашки, жилеты, брали без разбора галстуки, носовые платки, ботинки и все прочее. Однако это не мешало им обмениваться рождественскими подарками. Лишь изредка получали они на рождество поздравительные открытки: от торговцев цветами из соседней лавки и от страховой компании. Но все равно в праздники веселились и немало пили. И тогда без стеснения заявляли, что таких друзей, как они, искать не сыскать. И в знак истинности этого пожимали друг другу руки. Каждое слово свое они скрепляли рукопожатиями. День рождества был днем перемирия. Они пожимали друг другу руки и восхищались полученными друг от друга подарками. Но спиртное действовало на них по-разному. Фил становился болтливым, читал стихи на родном языке и шумно хвастался. Тони начинал глупо хихикать и проклинал все железные дороги Америки. На следующее утро, взглянув друг на друга, они молча убирали следы попойки, и обоим было явно неприятно даже находиться рядом. Кто-нибудь из них уходил, но уже через день все возвращалось в норму.

Собираясь уходить, Фил сказал:

— Ну пока, до скорого. Постарайся вернуться вовремя. Я приглашу танцоров к завтраку, а может, к обеду, скорее всего, завтра. Но сегодня вечером давай пойдем в театр вместе, ладно?

— Постараюсь, — ответил Тони.

В голосе его не было никакого энтузиазма. Он снова улегся в постель, как будто с раннего утра уже чувствовал усталость.

Закрывая дверь, Фил услышал, как Тони сказал:

— Желаю удачи!

Голос у него был слабый.

Воздух на улице пах превосходно. Фил поднял голову, зажмурился и подставил лицо снегу и мокрому ветру. Так стоял он сам не зная сколько времени, и просил, и плакал, — еще, еще, еще! — опьяненный этим снегом и холодом. Машину свою он оставил в квартале от дома. По дороге к ней он нарочно прошелся по снегу и оглянулся на оставленные им уродливые следы среди совершенных отпечатков чужих ног. Он вдохнул полной грудью холодный воздух и почувствовал себя смелым и сильным, словно теперь ему было наплевать на то, как он выглядит, и на то, как он говорит по-английски. К тому же ведь он мог разговаривать с танцорами на родном языке! А почему бы и нет?