Хосе Гарсия Вилья - Во имя жизни

Виктор по-разному выказывал мне свое расположение. Однажды Тсикито, приказчик в лавке Тангкада, обозвал моего младшего братишку нехорошим словом, и Виктор дал ему пощечину. Он не позволял обижать своих друзей, порой жизнью рисковал, защищая тех, кто не мог постоять за себя. Детишки нашего дома видели в нем Робин Гуда. Письма, которые я сочинял за него, помогли ему завоевать любовь Салюд — он сам мне про это рассказывал. Потом он, правда, бросил ее, но причину разрыва сохранил в тайне. Случалось, я приводил его к тебе в гости, Магдалина, и он каждый раз робел, смущался и молчал, будто воды в рот набрал, — ни слова про дела с Апионгом Лунггой.

— Хорошая у тебя девочка, приятель, — говорил иногда Виктор, одобрительно хлопнув меня по спине. Несколько месяцев тому назад, когда мы перебрались в Гуд Вью, он и грузил наши вещи, даже своих друзей позвал на помощь.

К группе парней внизу подошел Виктор. С размаху влепил пощечину хохотавшему гомику. Из окон высунулись любопытные, их тени заплясали на стене. Тень Виктора поднялась над другими, и руки его будто стерли со стены темные отражения чужих рук, голов, тел. В открытых окнах на всякий случай погасили свет. Зеваки, сидевшие на парапете, убрались восвояси. Полная луна освещала Виктора, как меня той давнишней ночью, когда мы еще жили рядом с тобой — дверь в дверь. Тогда я тоже сидел один на парапете, был поздний час, вода в канале поднималась, а вместе с ней — гнилостный запах, отравлявший воздух; он смешивался с запахом гниющих отбросов на берегу. Называется, подышал чистым воздухом! Я пошел домой, как сейчас шел Виктор, — прикрыв рот и нос ладонью.

— Душа у Виктора хорошая, — вывел меня из задумчивости твой голос. — Он всегда относился к нам по-доброму.

— Да, — отозвался я.

Виктор не появлялся. Я ждал, что он поднимется наверх, и прислушивался к шагам.

— Это Виктор подыскал дяде работу на пристани. Они оба члены профсоюза, увольнение им не грозит. Он теперь редко гуляет по ночам.

— Поздно, — сказал я, — пожалуй, пойду.

— Я тебе напишу, как только устроимся на новом месте.

— Спасибо, обязательно напиши.

Мы спустились на площадку между лестничными пролетами. Ты посмотрела мне в глаза. Я знал: стоит мне взять тебя за подбородок, произойдет то, что было при нашем прощании у грузовика. Но я лишь коснулся рукой твоего лица и прошептал:

— Будь хорошей девочкой. Будь счастлива.

Мы на цыпочках прошли по последней лестнице. Я хотел сказать тебе совсем другие слова, но у меня невольно вырвалось:

— Оставайся такой навсегда.

Внизу было темно, лишь слабый свет луны едва пробивался в приоткрытую дверь. Мирно похрапывал под столом поросенок, скрипела узкая кровать под лестницей. Мы подошли к выходу.

— Закройте дверь, — послышался голос.

Ты прикрыла свисавшую с петель створку двери.

В ночном полумраке я обернулся к тебе, сжал твою РУКУ.

— Магдалина, — начал я, и у меня перехватило в горле...

Я торопливо шел по дорожке, выложенной гранитными плитами. Сзади послышалось злобное рычание: это был сторожевой пес Марии.

— Фантом, Фантом, — тихо позвал я, покрываясь гусиной кожей от страха.

Пес помедлил и повернул к излучине канала.

С высоты птичьего полета мой прежний дом напоминал латинскую букву «L»:ero длинная часть выходила на шумную городскую улицу, короткая — на канал. Здесь-то у третьей двери, возле наружной лестницы, которой никто не пользовался, я увидел огонек сигареты. Я брел, окутанный коконом ночи, и думал: «Скоро он меня окликнет». Вероятно, о том же думал мальчишка, мой сверстник, живший по другую сторону канала; несколько лет тому назад я поджидал его под той же лестницей, чтобы сказать: «Оставь Магдалину в покое».

Горящий окурок описал передо мной дугу, — я остановился, и знакомый голос произнес из мрака:

— Крис, она моя.

Только теперь я понял, почему был нем, даже когда на губах моих, силившихся произнести нужные слова, ты запечатлела долгий и нежный поцелуй: ведь мог же я сказать эти слова там, на шаткой лестнице, но ты вывела меня за руку из дома и у сломанной двери закрыла мне рот поцелуем — наградой за все годы, что мы были вместе.

— Крис, оставайся таким навсегда.

Только теперь вспомнив и осознав происшедшее, я смог ответить тому, кто шагнул навстречу мне из мрака:

— Да, я знаю.

Рука Виктора легла мне на плечо и слегка его сжала. За ним в призрачном лунном свете дорожка, мощенная плитами, казалась белой стеной, испещренной тенями свай, а дальше тени бежали от двери к двери, сужаясь к дальнему концу дома, черневшему точно рот в беззвучном крике, взывающем к равнодушной улице.

— Я верю Магдалине, — сказал Виктор. — Они врут, будто что-то видели. Я для нее все сделаю...

— Конечно. — Я ободряюще стиснул плечо Виктора и глянул мимо него на заросли кадена де амор над стеной, стоящей тупым стражем на берегу грязного канала.

Ночная прохлада остужала мое пылающее лицо, с каждым шагом я все дальше уходил от проклятого дома; тишина покорила и эту ночь, и пепельно-серую стену, Магдалина.

— И рису, пожалуйста, ладно? — осторожно напомнила тетушка Флора мужу, уже собравшемуся уходить. — Если, конечно, сможешь, — прибавила она.

Он на миг остановился и оглянулся, как-то странно посмотрев на нее, будто собирался что-то сказать. И Флора даже подумала, что он возвратится с порога. Но она знала: никогда не поймешь, что ему может прийти на ум. Выйдя на тенистую улочку, он снова застыл на мгновение, прикрыв веки; потом, словно решившись на что-то, глубоко вздохнул тощей грудью и быстро зашагал по дороге. Флора услыхала, как загремела порожняя консервная банка, которую он, вероятно, пнул в сердцах. Огласившее окрестности эхо вернуло ее к действительности, напомнив, что пора убирать со стола и одевать детей, что сегодня так нужно раздобыть хотя бы немного риса. Рис. Она только и думала о нем, занимаясь хозяйством и возясь с детьми. Рису на сегодня, хотя бы на сегодня. Семья их так нуждается! Их шестеро: она с мужем да четверо ребят. Двое, слава богу, уже учатся. А за младшим глаз да глаз нужен, потому что он целые дни напролет пропадает у сточной канавы (по правде сказать, в жару это самое прохладное и приятное место). Тетушка Флора принялась за домашнюю работу. Дом их — лачуга, состоящая из одной довольно просторной комнаты, выходящей прямо на затененную деревьями мощеную улочку. Еще надо сходить забрать белье постирать. Это тоже ее работа.

Она начала брать белье в стирку с тех пор, как ее мужа прогнал со своей фабрики хозяин, китаец из Бинондо. Он отказал ему от места из-за больных легких.

«Как же теперь быть?» — спросил ее однажды вечером муж после очередной неудачной попытки устроиться на работу. «Буду стирать старику Чоленгу и миссис Гарсия», — ответила она. А когда стала брать белье в стирку, у них произошел такой разговор: «Они тебя спросили, почему ты берешь белье в стирку?» — «Нет. А почему меня должны об этом спрашивать? Разве я и раньше иногда не стирала людям? Что тут такого?» — «Но ты ведь бросила это дело...» — «Была у тебя работа, вот и бросила, а теперь...» — «Да, это верно. Вот ведь как бывает в жизни. Тогда у меня было столько друзей! Все наперебой приглашали: «Ингго, пойдем посидим где-нибудь вместе». — И я шел. «Ингго, ты вперед проходи, пожалуйста», — говорили. Вот какой мне был почет. А теперь посмотри!.. Если у тебя нет при-