Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века

— Дурачок! — произнес подеста тихим, изменившимся голосом, — Ты даешь поймать себя врасплох, как ребенок! Надо следить за собой, черт возьми!.. Поражение уже не за горами.

— Чье… поражение? — заикаясь, спросил Пишителло, донельзя испуганный тем, что понял правильно.

— Как чье? Наше! Неужели ты думаешь, что народ в этих дурацких сапогах и армия вовсе без сапог могут победить весь мир?

Подеста пригласил Пишителло присесть с ним рядом на диван и признался ему, что ненавидит фашизм, муниципалитет, министерство внутренних дел, фашистскую империю и самого себя в этой отвратительной форме.

— Но ты только никому не говори! — заключил он.

— Что вы, синьор подеста! — воскликнул Пишителло, воздев руки к небу и чуть не падая на колени. Потом они поговорили о полковнике Стивенсе [17] Диктор лондонского радио во время войны. , который, по мнению подесты, «говорит, как ангел», а по мнению Пишителло, вовсе не полковник, так как для него этого мало, а генерал, но только не желает признаваться в своем чине, и, вспоминая его остроты, они столь сильно жестикулировали, что чуть ли не начали обниматься.

— Черт возьми, интересно, какой же он из себя?

Подеста представлял его себе высоким брюнетом, а Пишителло коренастым блондином; подеста — скорее кудрявым, а Пишителло — немного лысоватым; подеста — женатым, а Пишителло — не только женатым, но и отцом трех детей; подеста — богатым, а Пишителло — не слишком богатым; подеста — элегантным в гражданском платье и невзрачным во военной форме, а Пишителло полагал, что он всегда ходит в форме… когда подеста вдруг загремел:

— Вон отсюда! Сейчас же убирайся вон!

Он вскочил с дивана и, вытянув руку, указывал Пишителло на дверь, на пороге которой в ту минуту появился с папкой в руках секретарь муниципалитета.

— Вон, немедленно вон!

Пишителло поднялся ни жив ни мертв и, из последних сил борясь со вновь охватившим его страхом, направился к двери, но страх, как обычно, подталкивал его в сторону балкона. Когда он наконец достиг порога, он еще слышал у себя за спиной несмолкавшие крики подесты:

— А вы, секретарь, не выдавайте ему месяц жалованья!

В тот же вечер Пишителло слег.

— Все они одинаковы! — бормотал он, елозя по подушке пылающей щекой. — Он просто хотел, чтобы я разоткровенничался!.. А как я проживу целый месяц без жалованья?

Однако на следующий день подеста собственной персоной явился проведать Пишителло и просил его жену и детей, которые уставились на него, как на драгоценные дары святой Агаты (а синьора Пишителло даже успела ему сказать: «Ах, синьор подеста, я была на вашем прекрасном докладе о фашистской империи!»), оставить его наедине с их отцом и мужем.

— Пишителло! — воскликнул подеста, как только затворилась дверь, — Да ты просто младенец! Неужели ты не понял, что я должен был так вести себя, потому что в комнату вошел секретарь, а он самый гнусный доносчик!

У Пишителло не было больше сил переходить от страха и отчаяния к радости, и он ограничился тем, что дотронулся своей бледной рукой до руки подесты.

— А что касается жалованья, — продолжал подеста, — то разреши мне возместить его из своего кармана.

И он положил на мраморную доску комода конверт с деньгами.

— И, пожалуйста, Пишителло, поскорей поправляйся! — Подеста понизил голос: — Американцы уже высадились в Африке.

— Подай мне брюки! — закричал Пишителло жене. — Я хочу одеться!

Когда бомбы и взрывы достигли городской черты и глубокие воронки появились там, где летом по вечерам за плетеными соломенными столиками сидели веселые молодые люди и степенно и мирно прогуливались старики, зацепив ручку трости за борт жилета; когда святые свесились с небес, чтобы посмотреть сквозь развороченные купола церквей на собственные изображения, оставшиеся без носов и без рук, а огромный колокол с ужасающим воплем, словно его похищали черти и он звал на помощь, пролетел над улицами и площадями и бухнул в море; когда одна из балок Дворца правительства, чуть-чуть выйдя из стены большого салона, заставила проплясать весьма странный танец секретаря фашистской партии и министра просвещения и закончила свой путь в убогой квартирке привратника соседнего дома, навсегда прогнав оттуда и вообще из этого грешного мира четырех его бедняг-жильцов; когда зеркало, тридцать лет простоявшее на полу в темном коридоре и лишь иногда видевшее чьи-то проходящие мимо ноги в домашних шлепанцах, оказалось вознесенным ввысь и открытым всем ветрам и начало отражать солнце, луну и чуть не разбивающихся о его поверхность ласточек; когда от домов остались лишь неприступные балконы с уцелевшими перилами и ставнями, — когда, одним словом, дьявол успел везде сунуть свои рожки, Альдо Пишителло вместе со многими другими горожанами бежал в маленькое селение на склонах Этны.

Он вставал ежедневно в три часа утра и пешком спускался в город, чтобы расписаться в табеле прихода на работу в муниципалитете.

— А этот дом, — спрашивал один из коллег, смотря с балкона на пустынный город, — обрушился, верно, прошлой ночью? Вчера, помнится, он еще стоял!

В одиннадцать Пишителло покидал город и пешком, под палящим солнцем, раскалявшим добела камни, вместе с целой процессией таких же несчастных, как он, обвязавших вокруг шеи носовые платки, с пиджаками, а то и ботинками и носками в руках, поднимался в горное селение. Вот тогда-то, словно по волшебству, сразу и отощал мирный, ни в чем не повинный народ моего родного края, и наш древний остров, казалось, беззвучно глубоко вздохнул, — так ржет оседланный конь, не узнающий по весу своего хозяина.

Девятого июня Пишителло заболел тифом. Два дня он был счастлив, что может дать отдохнуть ноющим от долгих походов ногам и побеседовать вечером с очень любезным врачом, сидевшим у его изголовья и шепотом докладывавшим ему сообщения лондонского радио, может время от времени приподнимать одну из ягодиц и наполнять воздух чем-то таким, что потом заставляло синьору Пишителло говорить:

— Не худо бы проветрить комнату!

— Доктор, — умолял Пишителло, вконец обалдевший от головной боли, сильного жара и счастья, палившего его столь же яростно, как жар. — Скажите моей жене вы, что этот человек довел нас до катастрофы!

— А зачем мне ей это говорить? — отвечал врач. — Достаточно выглянуть в окно — и она увидит сама!

Жена стояла у постели молча, неподвижно уставившись на покрасневшую от жара лысину мужа.

— Да, именно так! И не к чему на меня глядеть! — говорил Пишителло. — Он нас погубил! Я скажу это всем, я не боюсь ни ссылки, ни тюрьмы, он нас погубил, он пил нашу кровь!

— Не кричите, синьор Пишителло! — советовал врач. — Вам это вредно.