Мартти Ларни - Современная финская новелла

Я вошел в первый попавшийся пивной бар, где было полно народу. Меня провели к столику, за которым уже сидели мужчина и женщина. Они не сказали мне ни слова. Официант принес заказанное пиво. Посреди бара, развлекая публику, стоял старик с гармонью. Каждый раз перед тем, как запеть, он спрашивал, какую песню желает публика, и каждый раз из-за отдельного заднего столика справа поднимался и подходил к музыканту сутулый мужчина. Он протягивал пятерку и просил спеть «Зов равнины». Гармонист, отбивая такт ногой, подбирал аккорды и хрипло заводил: «Прошло мое детство на севере, и помню его я всегда…»; вскоре к нему присоединялись пьяные голоса со всех столиков.

Других песен в тот вечер не пели. Я не знал слов, но мой сосед по столику пододвинул ко мне отпечатанный на ротапринте лист, пальцем указал нужное место и я запел вместе со всеми: «И вновь я вижу луга, любимая снова со мной…»

Ночью я шел домой, насвистывая эту мелодию. Снегопад кончился, мороз окреп. Все звезды казались твердыми и яркими.

В ту первую зиму я много ходил пешком, хорошо изучил городские улицы и парки в центре и заречную часть, где возле мостов теснились уродливые многоэтажные дома, а повыше стояли старые деревянные домики, которые распространяли вокруг приятный запах горевших в печи дров.

Той зимой потеплело в апреле и все сразу перепуталось: ночью морозило, днем пригревало солнце, все таяло, на дорогах стояла слякоть, к вечеру холодало, а ночной мороз покрывал дневные лужи тонким ледком.

На реке тронулся лед, я бродил по прибрежным улицам, переходил по нижнему мосту на другую сторону, мимо электростанции шел вверх по течению, по плотине возвращался обратно, и однообразный ритм шагов усыплял ненужные мысли, как делает это вино, но только медленнее.

На ходу я внимательно разглядывал то, что обнажал таявший снег: коричневую прошлогоднюю траву, голые ветки, мусор, по которому сейчас можно было прочесть историю прошедшей зимы. В верховьях реки таяли лесные и болотные снега, воды настолько прибавилось, что пришлось открыть все шлюзы и направить течение в прежнее русло, и река свободно текла мимо турбин целую неделю. Я смотрел, как тяжелый черный поток вырывается из шлюзов и разбивается внизу на пенистые брызги, взлетавшие высоко вверх, словно белый дым.

Я думал, что наступила весна, но снова выпал снег, продержавшийся неделю.

В конце мая еще шел снег, а на березах уже проклюнулись почки, и ребятишки слепили под моим окном снежную бабу, воткнув ей вместо пуговиц и глаз желтые пуховки вербы. По дороге на работу я сильно простыл, получил недельный отпуск и провалялся дома, читая подряд все книги, что у меня были об исследовательских экспедициях и путешествиях в Арктику. Я не стал покупать лекарства, выписанные мне редакционным врачом, а просто переболел свою болезнь, потому что болезни для этого и существуют. Я перенес жар под сорок, сумбурные ночи и дневную вялость, предшествующую вечернему подъему температуры. Я ел мало и похудел. В день, когда у меня последний раз был жар, температура упала потом так стремительно, что я решил: умираю. Но все-таки я не умер, и когда закончился мой отпуск, снова вышел на работу.

Весна сделала все свои дола за неделю. Листья на березах, которым пришлось ждать из-за затянувшейся зимы, выросли до своей нормальной величины, а красно-коричневые тополиные сережки сменились зеленой листвой.

Теперь я работал целыми днями, писал о культурных событиях и городской жизни, комментировал материалы, помещенные в других газетах. Я участвовал в редакционных совещаниях и планировал специальные летние выпуски, задумывался над повышением своей квалификации и способами избавления от типографских ошибок. За одну из моих публикаций меня даже похвалили, то ли шеф, то ли главный редактор, а может, просто кто-то из отдела новостей.

Однажды, когда я работал над очередным выпуском, наклеивая на макет полоски статей и копии снимков, в кабинет зашел Исола, человек с жидкой бородкой, одетый в вельветовый костюм, и, не говоря ни слова, бросил мне на стол какую-то книгу. Потом он уселся на стул и закурил сигарету, выпуская дым через плотно сжатые, пожелтевшие от табака зубы. Я видел его несколько раз прежде, когда он приходил в редакцию в надежде сбыть свои стихи и статьи. Стихи у него не брали, а статьи всегда передавали в общий отдел, и даже для этого отдела они были маловаты по объему, а Исола потом являлся справиться о своих материалах или же звонил по телефону.

Исола молча наблюдал, как я работаю. Я закончил макет и сказал, что иду в наборный цех. Там был перерыв, и я оставил макет на столе у метранпажа. Во всех отделах редакции было пусто, сотрудники ушли пить кофе и только несколько исхудавших за лето редакторов остались у телефонов, чтобы отвечать на звонки. Исола стоял на пороге моего кабинета, и я вошел туда вслед за ним.

Сев за стол, я взял книгу, которую он принес. Это была тонкая книжка стихов, каждое стихотворение состояло из двух строчек, и на каждой странице было напечатано только одно стихотворение.

— Я принес это на рецензию.

— Ну что ж, передадим по назначению.

Исола сказал, что послал книжку самому Кекконену, но ответа пока не получил. На обороте обложки я увидел фотографию Исолы, а под ней текст, многословно превозносивший его самого и его стихи. Я заполнил почтовый бланк и прикрепил его к книге.

— Я пошлю это рецензенту. Если он захочет написать о стихах, дадим материал в газету, — сказал я.

Исола был очень доволен. Он рассказал мне, что написал уже три книги и все три издал за свой счет, употребив на это свою пенсию по болезни и пенсию той женщины, с которой сейчас живет.

Я не знал, что сказать на это. Еще Исола сообщил, что послал заявление о приеме в союз писателей, назвав при этом в числе рекомендующих и меня. Он считал, что так будет вернее. Кто были остальные, он не сказал. Я предположил, что одним из них был Кекконен, но Исола заявил, что рассчитывает на другой отклик из Тамминиеми, и это должна быть огромная поддержка его книгам. Кекконену он послал все три сборника. Я сказал, что прочел статью Исолы в сборнике, выпущенном Губернским комитетом по делам искусств и что мне она понравилась. Исола обрадовался и предложил мне сигарету. Я не курю, поэтому Исола закурил сам и рассказал мне о том основном и принципиальном, что связывает его с темой искусства.

Я сказал, что угощаю его кофе, и мы отправились в кафе. Мы сели за столик отдела новостей, за которым оживленно переговаривались редакторы, и Исола замолчал. Мы выпили кофе и вернулись в кабинет. Исола собрался уходить, напомнив мне на прощание о рецензии. Потом он сказал, что сходит еще к главному редактору, и, вытащив из внутреннего кармана пиджака еще один экземпляр книги, пошел по коридору в кабинет главного редактора.