Мартти Ларни - Современная финская новелла

— Может, сходим посмотреть… — начинает Пиенпелто, но снова кашляет и бросает сигарету; она дымится минуту на снежном островке и гаснет.

— Что ты сказал? — спрашивает девочка.

— Я говорю, может, пойдем посмотреть тот пень, на котором бабушка Хилма резала кур и петухов? — продолжает отец и тут же про себя замечает, как непедагогично и мрачно его предложение; что и говорить — неподходящая он компания для маленькой хорошенькой девочки.

— Да! — кричит она с радостью. — И расскажи про бабушку Хилму!

— Ну, бабушка Хилма была замечательная бабушка. Мы обычно ходили с ней темными осенними и зимними вечерами на улицу в уборную с карманным фонариком или со свечкой, их зажигали только в уборной, но и там ветер нередко гасил огонь.

— Страшно было?

— С бабушкой Хилмой нечего было бояться. Она была смелая. Самая смелая из всех, кого я знал. Там мы сидели рядышком, бабушка на большом стульчаке, а я на маленьком. И она рассказывала всякие истории о водопаде, о соседях, о Вихтори.

— А кто это — Вихтори?

— Это бабушкин брат, который уехал в Америку. Он иногда присылал оттуда в письме стодолларовую бумажку.

— А потом что?

— Так мы и сидели. Горела свеча. И неожиданно гасла. Над дверью было маленькое оконце, в нем временами виднелась звезда. Когда я спрашивал, как она называется, бабушка всегда отвечала: Полярная. Других названий она не знала. Это вообще звезда финнов, под ней нам и надо жить.

— А ты знаешь другие звезды?

— Знаю. Когда подрастешь, я тебе их покажу.

— Вот здорово!

Пиенпелто остановился на заброшенном овсяном поле, теперь оно густо поросло ольхой и ивой. В его памяти возникла бабушка — с больными ногами, но жизнерадостная. Как красиво было ее широкое морщинистое лицо! Какими теплыми и надежными были руки! Как загадочно поблескивали ее седые, с лунным отсветом волосы, собранные в тугой узел и украшенные необыкновенным гребнем! А влажно мерцающие глаза, в которых отражалась ее тяжелая жизнь! У Пиенпелто перехватило дыхание, когда он вспомнил, что не ходил к бабушке на могилу уже двадцать лет, то есть ни разу с самых похорон.

— А у бабушки Хилмы был дедушка? — поинтересовалась девочка.

— Муж то есть?

— Да.

— Был. Но я его никогда не видел.

— Почему?

— Много лет тому назад ему пришлось бежать.

— Куда? Зачем?

— Время было такое. Станешь старше — поймешь. Дедушке пришлось надолго уехать в Россию. И многим другим участникам финской революции тоже. Иначе их расстреляли бы.

— А бабушка Хилма плакала?

— Конечно. И твоя бабушка тоже — ведь дедушка Алексантери был ей отцом. Может, не стоит рассказывать…

— Расскажи, папочка, расскажи!

— Он жил недалеко от города Буй. Говорят, там было много бревенчатых домов и хорошая баня. Из соленого мяса и капусты варили похлебку, и каждому вполне хватало. Дедушка Алексантери часто писал, но письма тогда шли долго. Он очень скучал по своим. Совсем как я по тебе и по дому, когда уезжаю за границу.

— Не езди больше.

— Я, наверно, и не поеду… Дедушка Алексантери посылал бабушке Хилме русские рубли, бабушка прятала их в полый медный карниз, на котором висели занавески, потому что боялась разных полицейских агентов и ищеек, которые то и дело наведывались в дом.

— Почему?

— Что-то искали, а что — наверно, и сами не знали.

— А потом?

— Потом очень долго не было никаких писем. Наконец, пришел незнакомец и принес дедушкины часы, кольцо и какие-то мелочи. Он сообщил, что дедушка Алексантери умер. Твоя бабушка уже ходила тогда в школу, она плакала несколько дней, да и теперь еще плачет, когда об этом вспоминают.

— А что делала бабушка Хилма?

— Она отирала слезы, продавала на рынке рыбу, растила и учила детей: у нее было три сына и дочь — твоя бабушка. Я всегда буду помнить бабушку Хилму. И мне очень хотелось увидеть дедушку Алексантери.

— Мне тоже.

— Он делал из меди разные вещи: кофейники, миски, ведра — всякую всячину. Иногда по субботам он бывал под хмельком и красиво пел во дворе, а бабушка Хилма пекла хлеб и подходила к окну посмотреть на него.

Теперь уже нет того пня, на котором бабушка Хилма так ловко потрошила кур и петухов. Все в конце концов гниет, ржавеет и гибнет — нет, не в конце концов, а слишком рано, до срока.

— Пора идти домой, — уговаривает девочку Пиенпелто, но ее еще куда-то тянет.

И они идут на так называемое «кошачье кладбище». Там лежит десяток камней, под каждым из которых покоится более или менее любимое домашнее животное. Отец рассказывает о них, а дочка внимательно слушает. Потом они идут к дровяному сараю: там на чердаке собирался когда-то тайный рабочий кружок, но в сарае уже так темно, что экскурсия откладывается. А когда Пиенпелто обещает не позднее завтрашнего дня показать дочке портрет дедушки Алексантери с пышными усами, она соглашается вернуться домой, хотя сам он остается еще немного побродить.

С сигаретой в зубах он идет к перелеску. У маленького озерца останавливается, чувствуя воду под ногами, и возвращается назад по извилистой тропке. Вывернутое бурей еловое корневище еще виднеется в тумане и быстро сгущающихся сумерках. Ему приходят на память счастливейшие минуты, пережитые однажды в разгар зимы: целый день на морозе он обрубал сучья, распиливал дерево на чурки, потом колол их топором, разжигал костер, варил кофе в помятом котелке и ел толстые ломти хлеба с охотничьей колбасой, курил, растянувшись на еловых ветках, наслаждался шумом ветра, потрескиванием живого огня, запахом смолы и собственной усталостью, а сердце колотилось, готовое разорваться. Его семья была тогда где-то в отъезде. А вечером, потягивая старое вино, он думал о том, что если бы жизнь всегда была такой, как сегодня, он забыл бы о своем пессимизме, из-за которого он временами не может ни жить, ни умереть.

Услышав карканье ворон, Пиенпелто решил отыскать на днях их гнезда. Проходя мимо покосившегося сарая, он хотел отнести точило под большую орешину — будет приятно сидеть там и смотреть в сторону колодца, а когда-нибудь попозже наточить финский нож или косу.

«Глупости, — спохватывается он тут же, — завтра, наверно, отнесу точило обратно или вовсе оставлю здесь».

Стоя посреди сада, он увидел, как на дороге зажглись огни. Там двигались люди, спешащие домой. Пиенпелто прислонился к флагштоку и осветил спичкой часы — начало восьмого. Он закрыл глаза, а когда открыл, ему показалось, что стало еще темнее. По телу пробежала дрожь, и уже давно закравшаяся в виски боль снова дала себя знать.

«Стою тут один, совершенно ненужный всему миру; мне нравится рубить сучья, пилить поваленные бурей деревья — тогда я счастлив, а без этого ни жить, ни умереть не могу», — думал он, прижимаясь головой к флагштоку и колотя его кулаком.