Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

И тут она произнесла вторую фразу:

— Ты идешь?

Это был не вопрос. Это был откровенный вопль, исполненный боли, словно крик тонущего зверя. Эти два слова рассекли воздух, как меч, и я испугался. Человек гибнет, сказал я себе. Ты убьешь его, если сейчас уйдешь.

— Да, да, — сказал я и отставил рюмку. — Сейчас иду.

Когда я сел на край кровати, она улыбнулась и протянула мне руку, я взял ее и тихонько поцеловал. Рука была бледная, с тонкой кожей, через которую просвечивали жилки. Я отпустил ее руку. Она слегка вздрогнула, почувствовав на ребрах мои пальцы. Я осторожно передвигал пальцы, словно врач, ищущий перелом. Только я хотел наклониться, чтобы остудить глаза о ее кожу, как заметил на колене ее руку. Я резко выпрямился, слишком резко, и она испугалась. Глаза ее расширились.

— Что случилось?

Я посмотрел на дверь. У меня за плечами был шестнадцатилетний опыт, и я знал, что делать в подобных случаях.

— Ничего, — ответил я. — Мне показалось, что там кто-то идет.

Я отодвинулся, чтобы она не могла до меня дотянуться, и, чтобы объяснить свое движение, скинул с нее одеяло. Я целовал ее колени и думал: господи, как изумительно пахнет человек! От этого запаха я стал нежным и неповоротливым. Она протянула руку и погладила меня по волосам. Это не остановило меня, лишь капельку сбило. Она была беспомощна и великодушна. В ее ласках было такое богатство, такая щедрость, от которых глаза женщин темнеют и запястья становятся податливыми, и мне хотелось продлить это подольше. Ведь потом для меня не будет уже ничего, и потому я был благодарен за каждую выигранную минутку. Я отодвигал свою казнь то одной выдумкой, то другой, и голос ее поразил меня желанием и страстью, когда она сказала:

— Ты идешь?

Это были те же самые слова, но теперь они пели, точно виолончель — самый человечный из всех музыкальных инструментов. Это был приговор. Его произнес верховный судья, и я повиновался.

— Иду, — сказал я.

Я чувствовал себя сильным и неуязвимым, как никогда. Мной двигало сострадание. Я даю больше, чем получаю, она не сможет обидеть меня.

Я подвинул стул к постели, повесил рубашку поверх пиджака, расправил галстук, чтобы он не помялся. В этом не было необходимости. Ему недолго оставалось висеть там. Она натянула на себя одеяло и улыбнулась, как бы оправдываясь:

— Немного прохладно.

Опираясь на спинку кровати, я расстегнул пояс и стал снимать сперва правый протез, потом левый.

— О господи!

Она не закрыла лицо одеялом, как однажды другая женщина, но и не сделала вид, будто ей это безразлично. Онемевшая и парализованная, она уставилась на мои протезы, и я не мешал ей, пока не решил, что она достаточно насмотрелась. Тогда я стал одеваться.

— Молчи, — сказал я и сел на край кровати. — Я сейчас уйду.

— Нет, не уходи! — попросила она. — Пожалуйста!

Я молчал. Конечно, я не мог уйти от нее. Сначала я должен был проводить ее домой, но я не спешил говорить ей об этом. Она видела, что я не трогаюсь с места, я хотел дать ей время прийти в себя. Я был спокоен и свободен. У меня не было причин бежать. Что бы она ни сказала или ни сделала, думал я, теперь она уже не сможет причинить мне боль. С дружеским вниманием я посмотрел ей прямо в глаза, когда она снова заговорила:

— Ты меня спрашивал об одной вещи.

— Да?

— Ты спрашивал, почему я пошла на это.

— Да.

— И ты не поверил моей лжи и сочинил историю о девочке, которую я должна обеспечивать.

Я не отрывал от нее глаз. Я все еще чувствовал себя защищенным и разнеженным.

— Это была неудачная шутка, — сказал я. — Я этого не думал.

— А если бы это было так?

Я с удивлением смотрел ей в лицо. Я видел: ей трудно произнести то, что она хочет, но приписывал это действию шока. Чтобы как-то помочь ей, я сказал:

— Не верю.

Глаза у нее вдруг стали суровыми.

— Да, сейчас не так. Но так было. И совсем недавно.

Я понял ее мгновенно, она даже не успела закончить фразу, и она видела, что я понял. Она сжала губы, и я не мог вынести ее взгляда. Я должен был что-то сделать. Я встал и налил в рюмки остатки портвейна. Она взяла рюмку, и мы выпили, не говоря ни слова. Я снова сел на край кровати. Я мог бы и не спрашивать ее ни о чем, но мне казалось, что надо дать ей выговориться.

— Болезнь? — спросил я.

Она покачала головой.

— Нет, грузовик. Ночью был гололед.

По-моему, я читал об этом, подумал я. Мне показалось, что я вспомнил заголовок, но уверенности у меня не было. Каждый день пишут о таких случаях, но обращаешь внимание на это, только если знаешь пострадавших.

— И это все?

Она кивнула. Теперь она полностью овладела губами и глазами.

— Я учительница, вернее, была учительницей. С тех пор я не была в школе.

Ее спокойствие разбудило меня. На некоторое время я забыл о себе и думал только о ней, из-за этого я оказался незащищенным и ранимым. Ее горе обрушилось на меня, и она видела, как я замкнулся. Ага, подумал я, добилась-таки своего. Теперь, разбередив рану и обнажив несчастье более свежее и серьезное, чем мое, она стала сильной. Смерть — козырь, к которому не прибегают, — она пустила в игру, чтобы сделать меня жалким. Впрочем, это была не игра. Это была такая доброта, такое сострадание, с какими я никогда не встречался. Недаром они так на меня подействовали. Я привык к женщинам, которые в темноте прижимали меня к себе — впрочем, и при свете тоже — и хотели убедить, что все это не имеет никакого значения. Но они не могли обмануть меня, несмотря на то что я старался не обидеть тех, кто дает радость. Кошмарный сон, каким был мой брак, разбился об это. Жена не выдержала, когда поняла, что не может обмануть меня. Не знаю, кто из нас больше обрадовался в тот день, когда я вернулся домой и застал ее на месте преступления. Во всяком случае, мы расстались друзьями.

Я видел по ее лицу, что она заметила перемену. Не хватало только, чтобы теперь она поблагодарила меня за то, что я наставил ее на путь истинный, пока не поздно. Однако она ничего не сказала. Я взял рубашку.

— Надо идти, — сказал я.

Я отошел к окну и стоял там, пока она одевалась. По лестнице я спускался позади нее и уже не пытался идти не хромая. Мне казалось, что я могу позволить себе передышку.

Когда мы вышли на тротуар, она взяла меня под руку. Я оглянулся на проезжавшее такси. Оно было занято.

— Может, пройдемся пешком? — предложила она. — Тут недалеко.

Я не имел ничего против. Я люблю ходить, когда могу идти, как мне удобно. Настроение у меня исправилось. Неровный ритм походки создавал какую-то близость между нами, я посмотрел на нее и улыбнулся:

— Я беру назад свои слова.

— Какие?

— Я сказал, что ты делаешь успехи. Это неверно. Ты никогда не добьешься успеха. Тебе придется придумать что-нибудь другое.