Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

И представьте, после его рассказа, не знаю уж, по какому странному совпадению, почти все услышанные мною в трамваях, магазинах, кинотеатрах разговоры неминуемо сводились к одной и той же безбрежной как море теме — испорченному детству.

Причины были самые разные, порой, на мой взгляд, даже слишком необычные. Кто-то с ужасом вспоминал о глиняном горшке с полдюжиной сардинок, завернутых в капустный лист, — этим блюдом его пичкали в детстве. Другой винил природу Лиссабона — однообразные известняковые холмы, скудную почву и растительность, убивающую воображение. Однако большинство сходилось на том — хотя многие и не высказывались прямо, — что не стоит тратить время на воспоминания о детстве, унылой и унизительной поре нашего существования в этом мире, созданном, вероятно, лишь для того, чтобы взрослые пили, ели, курили, играли в бридж, жаловались на погоду и несли всякую чепуху, — ведь никому и в голову не придет надеть на них намордники!

Мое детство испортил учитель математики.

Это был высокий полный человек с гладко выбритым лицом, на котором застыла сдержанно ироническая усмешка; даже очки его, казалось, поблескивали презрительно и надменно. На нас он смотрел как на диких зверей в детских передничках и коротких штанишках, готовых при малейшей оплошности укротителя броситься на него, растерзать в клочья, сожрать живьем; выкрасть классный журнал, сломать об его лысину указку и написать мелом на доске крамольный лозунг: «Долой уравнения! Да здравствуют гимнастические упражнения!»

Чтобы держать нас в повиновении, учитель ежедневно ставил нули всем подряд. И если кто-нибудь из учеников, бледный от отчаянной решимости, осмеливался возражать против такой оценки, он не выказывал ни малейшего раздражения, лишь очки его поблескивали еще холодней и циничней; он брал указку и ударял провинившегося по рукам, по лицу, спокойно выговаривая ему при этом, и слова мерно, одно за другим, падали на голову бедного школяра, точно капли воды в застенках инквизиции.

Этот человек, повторяю, испортил мое детство, помешав наслаждаться возможным лишь в четырнадцать лет земным раем. Его очки, пронзительный голос, его резкий, визгливый смех не давали мне свободно дышать, просто радоваться тому, что я живу на свете.

Вместо того чтобы вселить гармонию и покой в мою детскую податливую душу, математика наполняла ее ненавистью и неиссякаемым стремлением чем-нибудь досадить учителю. Я жил в постоянной тревоге и унижении, с камнем за пазухой; я отворачивался от солнца, точно это была омерзительная язва, а дождь, по моим представлениям, шел оттого, что кто-то хлестал искалеченную землю.

В отличие от детей на всем земном шаре, которые хотя бы час в день проводят на школьном дворе, радуясь солнцу, деревьям, тучам, словно чудесным игрушкам, мы с товарищами по лицею коротали тягостный перерыв между занятиями в печальном, затхлом полумраке классной комнаты, за изрезанными перочинным ножом партами, в обществе безжалостного учителя, укрощавшего нас указкой, и при одной только мысли об уроках математики мы бледнели от ужаса и дрожь пробегала у нас по телу.

Вот почему я не удивляюсь, когда слышу, как мое поколение, преждевременно состарившееся, сгорбленное и поседевшее, твердит об «испорченном детстве».

У каждого из нас был такой учитель! Все мы ходили в мрачные, пахнущие плесенью школы, где на стенах в коридорах проступали пятна сырости, похожие на карту полушарий.

Все мы — в юности пылкие и отважные — были обречены на гниение в каменном мешке, где не росли деревья, на которые мы могли бы взбираться. Все мы считали классный журнал книгой судеб, где нам были уготованы одни нули.

И все мы мечтали о том, как хорошо было бы жить в отдельном мире, созданном по нашему образу и подобию, на своей маленькой планете с другой природой, другими городами, другими деревьями, другими учителями математики — подальше от этой земли, где обитают неисправимо взрослые люди!

Когда я был школьником, среди наших детских пристрастий дикий щавель занимал далеко не последнее место. Эту траву, до того кислую, что ее нельзя было взять в рот, не скорчив гримасы, мы открыли вслед за футболом и продолжали лакомиться ею вплоть до увлечения Джеком Техасцем и романами Жюля Верна.

Как только мне удавалось обмануть бдительность дежурного надзирателя, я удирал из лицея вместе с двумя-тремя сорванцами, моими сверстниками, и мы со всех ног мчались в парк Эдуарда VII или на Кампо Гранде. Вдали от классных наставников, не понимающих нашей тяги к природе, мы счастливо проводили остаток дня, отыскивая дикий щавель среди полевых цветов, которые точно яичным желтком окрашивали поросшую редкой травой глинистую почву.

Когда я вспоминаю теперь эти мясистые стебли, налитые кислым соком, мне неизменно представляется узкая полоска света, прорезавшая меловую пыль, и прямые, как палки, фигуры учителей, которые забивали мне голову всяким вздором, в то время как небо над головой сияло голубизной и мне до смерти хотелось, словно птице, упорхнуть через окно.

Щавель притягивал меня, как наркотик, создавая иллюзию, будто я живу среди дикой природы за сто километров от белой панорамы Лиссабона.

Привязанный к болтающемуся за спиной ранцу, полному скорлупы от земляных орехов и миндаля, я силой воображения превращал скучный и пропыленный парк Эдуарда VII в лесную чащу с могучими дубами, где птицы поют о душистых цветах, где горы высоки, а реки полноводны и у входа в таинственные и мрачные пещеры растут папоротники и другие растения, любящие тень.

Если учитель вызывал меня к доске и спрашивал, что такое долина, гора или плоскогорье, я, продолжая думать о парке Эдуарда VII и о щавеле, начинал путаться, запинаться, не в состоянии извлечь из кладовой памяти нужное определение, и облегченно вздыхал, лишь возвращаясь на свое место с неизменной тройкой в дневнике.

А потом, нимало не мучась угрызениями совести, я вновь отправлялся в странствия по неведомым просторам придуманной мною страны, отыскивал клады в глубоких каменоломнях и путешествовал по всему бескрайнему Far West [1] Дальнему Западу (англ.). , воображая себе охоту на буйволов.

Едва раздавался звонок, все мы вскакивали с мест и стремглав бросались из класса — скорее на волю! Вприпрыжку, точно козлята, мы бежали в парк; наш пыл угасал, лишь когда ботинки становились совсем мокрыми от росы.

Тогда, почти рыча от наслаждения, я хватал большой пучок щавеля, обрывал стебли платком и, растянувшись на солнце, принимался яростно жевать.

Товарищи тоже ложились на траву. И все мы, беззаботные и свободные, проводили так долгие часы, с упоением корча гримасы всей честной компанией.