Андре Дотель - Современная французская новелла

На следующий день, когда он уезжал, она заплакала. Уже сидя в джипе, Милль глядел на эту плачущую женщину, на поля и деревья позади нее, те самые, на которые он так долго смотрел со своего чердака. Милль сказал: «Bye, bye» [7] Пока! (англ.) , пытаясь удержать в памяти затхлый запах чердака и бутылку кьянти, висевшую над изголовьем его кровати. Он с тоской глядел на молодую темноволосую женщину. Потом крикнул, что никогда ее не забудет, но она его не поняла.

А потом был Неаполь и неаполитанские женщины… и у некоторых было то же имя — Луиджия. Он вернулся на юг Франции, и, в то время как его товарищи, сгорая от нетерпения, с первым же пароходом отправились в Лондон, он еще около месяца болтался возле итальянской и испанской границы. К Луиджии он вернуться не решался. Если ее муж уже дома, он, чего доброго, догадается обо всем, а если его там нет, сможет ли Милль устоять против очарования залитых солнцем полей, старой фермы и поцелуев Луиджии? Но неужели ему, воспитаннику Итона, суждено превратиться в землепашца и прозябать на равнинах Италии? Милль часами шагал по берегу моря, ложился на горячий песок и тянул коньяк.

Все это кончилось, как только он вернулся на родину. Впрочем, Глэдис успела выйти замуж за Джона. Милль стал играть в теннис хуже, чем до ранения, он заменил отца в их конторе. Маргарет была очаровательна, жизнерадостна и воспитанна. И к тому же весьма изысканна…

Милль открыл глаза, схватил бутылку и прямо из горлышка отхлебнул большой глоток. От коньяка лицо его приобрело красноватый оттенок, и весь он как-то ссохся. Сегодня утром он заметил в левом глазу лопнувший сосудик. Теперь Луиджия, должно быть, растолстела, поблекла. И чердак тоже утратил свои прежние краски, и кьянти уже никогда не будет иметь прежнего вкуса. Контора, завтраки, политические новости в газете, что вы об этом скажете, Сидней? Контора, машина, «хэлло, Маргарет», а по воскресеньям поездка за город с Симестерами или Джонсами, виски с содой… И чаще всего этот назойливый дождь. Слава богу, что существует еще коньяк!

В бутылке уже ничего не осталось. Милль отшвырнул ее и с трудом поднялся с земли. Ему было неловко сейчас появиться перед гостями. К чему вся эта его выходка? Так же не годится. Это же недостойно порядочного человека. И вдруг ему вспомнилось, как итальянцы переругивались через улицу, грозились поубивать друг друга, не скупясь при этом на ругательства, а сами даже с места не подымались. Он громко расхохотался и вдруг остановился. Над чем это он хохочет во все горло в своем парке, на своей лужайке, рядом со своим коттеджем?

Он вернется, снова усядется в плетеное кресло и скажет им холодно: «Я просто в отчаянии», а Симестер сдержанно ответит: «Да пустяки, старина!» И больше об этом разговора не будет. Никогда никому он больше не сможет рассказать о небе Италии, о поцелуях Луиджии, о том, как сладко лежать без сил в чужом доме. Война кончилась уже десять лет назад. И сам он давно уже не молод и не красив.

Он медленно подошел к гостям. Все тактично сделали вид, будто не заметили его отсутствия, и снова началась обычная болтовня. Милль заговорил с Симестером о машинах, он заявил, что ни одна не может сравниться в скорости с «ягуаром», что это действительно настоящий спортивный автомобиль. У австралийцев есть все шансы выиграть Кубок Дэвиса. Но сам он тайком от всех думал о бутылке коньяка — золотистая и теплая, она мирно дремлет в его шкафу. Милль улыбнулся при мысли, что, когда Симестеры с Маргарет уедут в город смотреть последнее шоу, он снова отдастся во власть солнечных и нежных воспоминаний. Он сделает вид, будто ему еще нужно поработать, но, как только их машина исчезнет за поворотом, он откроет дверцу шкафа, чтобы вернуть себе небо Италии.

Луиджи пригласил ее на коктейль, но это уже в последний раз. Она ничего не подозревала. И вот он отдает эту беловолосую женщину на растерзание львам — своим друзьям.

Сегодня он наконец-то развяжется с этой скучной, требовательной и претенциозной, а в общим-то, ничего особенного собой не представляющей и вовсе не такой уж чувственной женщиной. Решение это (он и сам не мог бы определить, как давно оно у него зародилось, хотя принял его сразу, без колебаний, в порыве гнева — когда они были на римском пляже) — именно теперь, через два года, он приведет его в исполнение. Герой попоек, празднеств, автомобильных гонок, с не меньшим азартом гонявшийся также за женщинами и самыми разнообразными, иной раз совершенно пустяковыми удовольствиями и тем не менее редкостный трус в некоторых обстоятельствах, он объявит сегодня своей подруге об окончательном разрыве. И как ни смешно, для этой цели ему потребовалась вся кодла — сборище людей равнодушных и неискренних, а в общем-то, порою довольно славных и благожелательных — словом тех, кого он называл «мои друзья».

Последние три месяца он совсем издергался, злился и нервничал по пустякам, а главное, явно избегал общества своей подруги, короче, внутренне созрел для того, чтобы расстаться с этой скучнейшей Ингой.

Скучнейшая Инга уже несколько лет считалась одной из первых красавиц среди «гостей Рима» и, как с гордостью говорили друзья Луиджи, была самой красивой из всех его любовниц.

Но вот минули два года, как проходит бог знает почему мода в одежде, и вот раздраженный до крайности Луиджи везет в своей машине по-прежнему прекрасную, но уже безмерно ему опостылевшую беловолосую Ингу на коктейль, которому суждено стать прощальным. Ему самому казалось занятным, что, в сущности, он собирается избавиться даже не от этой женщины, а от некоего ее образа, созданного окружающими, — ведь он хочет уйти вовсе не от этого профиля, от этих губ, этих плеч и бедер — от всего того, что в свое время обожал, почти боготворил (ибо человек он был чувственный), а от некоей схемы, от образа-символа, каким стала Инга для всех: «Знаешь Ингу? Ну, ту, которая с Луиджи?» И напрасно он старался внушить себе, проезжая по улицам Рима, что она создана из той же плоти, что и он сам, что в жилах ее бежит такая же кровь, все равно ему чудилось, будто он везет куда-то старую фотографию дамы в роскошном туалете, которая неизвестно как оказалась в его машине, и тем не менее те два года, которым суждено кончиться нынче вечером, существовали.

И чем более далекой становилась для него эта шведка, тем ближе ему были его итальянские друзья — этот маленький мирок, где можно встретить кого угодно: единомышленников, отчаянных забияк, неразлучных приятелей и более или менее постоянные пары. По правде говоря, он и сам не отдавал себе отчета, почему именно сегодня вечером он решил порвать с Ингой и почему об этом должны знать все. В этом было нечто странное, некое предначертание судьбы (словно отголосок тех лжепринципов, которые и сейчас еще — десять веков спустя после Нерона — не может изжить Рим). Так или иначе, но Луиджи, сидевший за рулем своей великолепной машины и даже не подумавший надеть пристежной ремень, вез свою христианку диким зверям на растерзание. Короче, он оставит свою любовницу и постарается сделать это по возможности с шумом и треском, чтобы отрезать все пути к отступлению. Нельзя сказать, что он был совсем уж посредственностью, но его компания породила у него страх перед одиночеством, он привык, что рядом непременно должен быть кто-то из друзей, и ему было необходимо их одобрение. Неважно, что представляли собой эти люди, фланирующие по улицам «вечного города», какими они были — дураками или интеллектуалами, жестокими или мягкосердечными, жертвами или охотниками — они его друзья. Отравленные пороком, балансирующие на грани гибели и выживания, безоглядно бросающиеся в водоворот наслаждений, они, впрочем, способны были и на участие. Ингу они приняли как некую вещь, как некую прекрасную вещь. Белокурая, синеглазая, длинноногая, неизменно элегантная, она сразу же стала объектом домогательств — так домогаются первого приза в спортивном состязании. И Луиджи де Санто, тридцатилетий уроженец Рима, архитектор (прекрасное прошлое, прекрасное будущее) стал обладателем этого приза: привел ее к себе, добился ее любви — порой ему удавалось даже вырывать у нее слова признания, — и добился того, что эта северянка совершенно растворилась в их жизни — жизни южан. Впрочем, в этом не было никакого злого умысла, равно как и насилия, — Луиджи был слишком жизнерадостен и слишком уважал в себе мужчину, чтобы силой подавлять чью-либо волю. Но те удивительные, те бурные времена давно минули, и теперь Инга все чаще сердилась. Все чаще и чаще слетали с ее губ слова «Стокгольм» и «Гётеборг», хотя он вообще-то пропускал мимо ушей все, что она говорила. Он много работал. И сегодня вечером, бросив на Ингу предательский взгляд, взгляд Яго, он вдруг почувствовал к ней какой-то интерес, что-то задело его любопытство, и он сам этому удивился, даже чуть-чуть встревожился. Через час-другой он навсегда распрощается с этой женщиной, с этим прекрасным лицом, с этим телом и с этой судьбой, о которых он, в сущности, очень мало знал. Он, разумеется, тревожился вовсе не о том, как она воспримет их разрыв — ибо два года совместной жизни с человеком веселым, великодушным, но, в общем-то, далеким, вряд ли могут побудить на самоубийство женщину, тоже довольно веселую и великодушную и, в конце концов, тоже не ставшую ему по-настоящему близкой. Скорее всего, она просто уедет в какой-нибудь другой итальянский город, а может быть, и в Париж, и вряд ли ему будет ее недоставать или ей будет недоставать его. Просто они сжились и гармонировали друг с другом, как два образца моды, два рисованных силуэта, — разумеется, нарисованных не ими самими, а тем обществом, в каком они вращались; они как бы разыгрывали некую театральную роль без театральных подмостков, карикатурную без карикатуры, сентиментальную без сантиментов. Его друзей очень устраивало, что у него, Луиджи де Санто, была молодая красивая возлюбленная, пусть даже мимолетная, которую звали Инга Ингеборг, что они желали друг друга, точно так же они отнесутся и к их разрыву после двух лет связи.