Андре Дотель - Современная французская новелла

Когда Крапива увидела в дверях человека, с которым столько лет воевала, губы ее искривила вольтеровская усмешка.

— Надо полагать, от меня уже несет мертвечиной, — сказала она, — если вы обременили себя визитом ко мне. Но вам не стоило утруждаться. Мои счеты с небом в полном порядке. Вам скорее следует опасаться вашего дьявола, чем мне.

— От души буду рад, если это так. Но раз вы не хотите подумать о делах небесных, подумайте о земных. Не желаете ли вы, чтобы мы известили кого-нибудь о вашей болезни?

— Желаю. Известите, пожалуйста, папу римского.

Усмешка на ее лице превратилась в гримасу. От такой шутки старый кюре совсем пал духом, он воздел руки к небу и обреченно потупил взор. Потом пробормотал себе под нос какие-то слова, которые нельзя было с уверенностью назвать молитвой, и ушел несолоно хлебавши.

В этот вечер она умерла. Многие из тех, кто при жизни побаивался ее, пришли с ней проститься. На губах ее застыла все та же ироническая усмешка. Грожан организовал среди ее бывших учеников сбор денег на венок.

Женщины, которые обмывали и обряжали тело, остались в доме на ночь, чтобы побыть с покойницей. Шаря по полкам в поисках кофе, Сильвия Маро наткнулась на какие-то бумаги. Там оказалось два конверта. Первый был адресован мэру, а на втором стояла неопределенная надпись: «Мои соседям».

Конверт пошел по рукам. Никто не осмеливался распечатать его. Все боялись разочарования. Одно это уже говорило о том, сколь велики были надежды. Но кому же именно он предназначался? Конверт щупали, вертели так и сяк. Он был совсем тонкий. Не зная, как поступить, они положили конверт на стол. Глядя на него, выпили кофе. В конце концов Сильвия Маро, опрокинув для храбрости рюмочку, вскрыла его. Какие-то клочки бумаги выпали оттуда и рассыпались по полу. Женщины остолбенели. Это были разорванные на мелкие кусочки две купюры по пятьсот франков, причем номера отсутствовали. Всех задело за живое не столько оскорбление, нанесенное лично им, сколько надругательство над деньгами. Сильвия Маро даже не могла наклониться, чтобы собрать бумажки, так ее трясло. У кого-то из рук выскользнула чашка и разбилась. И тут их всех охватила ярость. Одна сорвала с кресла кружевную салфеточку, швырнула на пол и принялась топтать. Другая запустила вазой в камин, и ваза разлетелась вдребезги. Сильвия сунула в карман серебряную ложечку и плюнула на пол. Маска на подушке по-прежнему усмехалась. Женщинам сделалось жутко, и они ушли, не потушив лампы. Покойница осталась одна.

Наутро об этом уже говорила вся деревня. Крапива все еще жглась. Люди столпились вокруг ее дома в ожидании мэра. Наконец мэр прибыл в сопровождении своих подчиненных. Держа шляпу в руке, он вошел в дом. Пробыл он там недолго и вышел, неся конверт. Его обступили плотным кольцом. Всем не терпелось узнать, какую новую каверзу подстроила им Крапива. Представитель власти остановился в нерешительности. Не лучше ли будет ознакомиться с этим документом в мэрии? Толпа запротестовала. Люди желали все знать немедленно. Пришлось конверт вскрыть. Забыв о тайне переписки, мэр начал читать вслух:

«Прошу считать это моим завещанием.

Избавьте меня от церковной панихиды.

Мне не надо ни цветов, ни надгробия.

Я завещаю все свое имущество, движимое и недвижимое, ребенку, которого я тайно произвела на свет 12 апреля 1922 года, в шесть часов утра, в центральной больнице города Лиона, и бросила на попечение благотворительных учреждений».

Воцарилось молчание. Все были разочарованы. В сущности, это было самое банальное завещание. Блюдо оказалось пресным. Надежды мэра не оправдались, мечта о школе рассыпалась в прах, но никто не был в обиде. В этом немногословном послании даже чувствовалось что-то похожее на доброту, по крайней мере на раскаяние. Растроганный Грожан шмыгнул носом.

— Я всегда считал, что в глубине души она человек хороший.

— Шлюха она хорошая, вот кто! — выкрикнула Сильвия Маро, которая никак не могла забыть разорванные банкноты. — Кукушка, которая бросает своих детей, миленькое дело!

И тут остальные кумушки, словно по команде, с остервенением стали поносить покойную.

— А ей все было трын-трава! Могла бы постыдиться! При жизни-то она не кричала на всех перекрестках, что родила без мужа.

— Нет, вы подумайте, кому только мы доверяли воспитание наших детей!

— А еще мораль нам читала, тоже мне, мать называется! Я-то всегда подозревала, что тут дело нечисто.

Они топтали поверженного врага. И унять их было невозможно. Пришел их черед глумиться над Крапивой, которая столько лет жгла их своим презрением. И сейчас, когда она была нема, они могли сколько угодно кичиться своим благонравием.

На следующий день старую учительницу похоронили в глубине кладбища, под великолепным вязом, который принадлежал ей вместе с клинышком леса. Хоронили ее четверо носильщиков, мэр и верный Грожан, который все-таки возложил свой венок. Никто больше не дал себе труда прийти.

Послали запрос в Лион, чтобы отыскать наследника. Выяснилось, что ребенок, которого она родила пятьдесят лет назад, не выжил. Всю жизнь она копила, отказывала себе в самом необходимом ради несуществующего ребенка — ребенка, умершего в младенчестве. Все поняли, что она была несчастлива, и простили ей злой язык. Никто больше не осмеливался произнести вслух ее прозвище. Сегодня, вспоминая о ней, люди говорят:

— Наша покойная мадемуазель Пьерр…

Мэр предпринял шаги, чтобы отстоять права общины на разрозненные земельные участки общей площадью в семь гектаров восемьдесят три ара. Если он выиграет дело, в деревне построят новую школу, которая будет носить ее имя.

С тех пор как он перебрался в горы — вот уже с неделю, — он чувствовал себя намного лучше. Врач оказался прав, посоветовав ему сменить климат и образ жизни.

Наконец-то он избавился от бессонницы! Он теперь не вздрагивал при малейшем шорохе, и его перестали мучить страхи, отравлявшие его покой много ночей подряд. Он разом обрел аппетит и жажду деятельности. Начал он с прогулки по курортному городку и сразу же успокоился: здесь люди не таращили на него глаза, как там, дома.

Здесь, если он заходил в лавочку купить сигарет или мыла, хозяин не обращался к нему по имени, не заводил разговоров о его здоровье, о планах на будущее, о том, какая завтра будет погода. Ему просто вручали то, что он просил, и молча давали сдачу. Здесь он был просто курортником, туристом, до которого никому не было дела. После всего, что он пережил за последний месяц, он мог наконец перевести дух.

Ему было шестьдесят пять лет, и он не страдал никаким старческим недугом. Два месяца назад ему предложили уйти на пенсию. Давно смирившись с этой мыслью, он не протестовал. И даже заранее распланировал свою жизнь, чтобы с толком использовать вынужденную свободу. Два часа в день он решил посвящать моциону, а в остальное время — если не считать хлопот по хозяйству, которое он вел сам, — изучать историю Лудена, своего родного города, где он не был уже больше тридцати лет. Это была его давняя мечта, но осуществить ее у него никогда не хватало времени. Он радовался, что сможет наконец целиком углубиться в эту работу, и рассчитывал внести в науку посильный вклад.