Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Да ведь и ему, Исаку, тоже уже за шестьдесят, и смерть для него, конечно, стала уже понятием не столь отвлеченным. В самом деле, за последнее время он потерял одного за другим троих друзей студенческих лет. Всякий раз, когда в крематории ему приходилось наблюдать, как из печи запросто вынимают на раскаленной железной плите гротескную кучку костей и пепла, он старался внушить себе, что это и есть смерть, но проходило несколько дней, и друзья вставали перед его мысленным взором такими, какими были при жизни. С недавних пор его бессознательно влекла идея смерти как некоего «перерождения», а не исчезновения в вечном мраке. Так что разница между матерью, упорно верившей в существование того света, и самим Исаку, пожалуй, была не столь велика.

Тем не менее сейчас проблема была именно в матери. Если в пораженный старческим маразмом мозг матери, которая большую часть дня проводила в постели, въелась, словно плотно приставшая копоть, мысль о «грехе» перед другой женщиной, — то разве не обязан сын этот грех замолить?

«Но способен ли я вообще замолить его? — усомнился Исаку. До сих пор „Преступление и наказание“ было для него не более, чем названием зарубежного романа. При чтении книги он отбрасывал труднодоступную основную проблему, преисполнившись сочувствия к главной героине, несчастной святой проститутке. Но та же несчастная святая проститутка говорила, обращаясь к нищему студенту-убийце: „Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: „Я убил!““» [48] Цитата в японском тексте приводится с искажениями.

Такой был прекрасный эпизод в «Преступлении и наказании». Поистине, захватывающая и трогательная сцена. Исаку, в ту пору юный студент, проливал над нею слезы. Но все же то была повесть из жизни далекой России.

А каково будет, если он, теперешний Исаку, скажет матери: «Матушка, поезжай на кладбище Тама, стань перед могилой его жены, сложи руки для молитвы и покайся в совершенном тобою грехе. Тогда, матушка, ты наверняка попадешь в рай».

Исаку невольно рассмеялся. Больше ничего и не оставалось делать — только смеяться. Он решил не тревожить мать.

Однажды мать снова упала. У нее закружилась голова в тот момент, когда она выходила из ванной. Никаких наружных повреждений, к счастью, не было видно, но, должно быть, она при падении вывихнула бедро, так что слегла в постель и не могла передвигаться. У нее стал быстро убывать аппетит.

— Сегодня, когда я обтирала матушку теплой водой, приподняла ее и просто диву далась, до чего же тельце у нее легонькое, как у младенца! — сказала Исаку жена в тот день, когда он возвратился из поездки. — До того, бедняжка, исхудала, что весит сейчас не больше десяти кан.

— Как думаешь, выдержит она?

— Что?

— Да вот это все…

— Ничего, обойдется. Вообще-то здоровье у нее крепкое.

В тот вечер Исаку неожиданно пришло в голову: а не навестить ли Харухико?

Дом, в котором обитали Харухико с женой, находился в районе Дэнъэн-тёфу. Тэйдзи Китахара, с которым Исаку встретился при посещении храма Итинэн-дзи, объяснил ему, как найти дом Харухико.

— Место службы Харухико здесь тоже указано, но он в таких летах, что сейчас скорее всего уже ушел со службы, — заметил Китахара, перелистывая потрепанную, замусоленную адресную книжку.

— Да, он ведь кик раз на пять лет старше меня — значит, ему сейчас должно быть шестьдесят девять, — подтвердил Исаку.

— А, ну, тогда он точно уже не служит, — усмехнулся Китахара. — Завидую!

Исаку хотелось бы, подгадав время, когда Харухико выходит из своей конторы, встретиться с ним и посидеть в каком-нибудь заведении, где можно выпить сакэ. Но, как сказал Китахара, человек в шестьдесят девять лег скорее всего уже не работает. Делать было нечего, и он решился позвонить Харухико домой, в Дэнъэн-тёфу.

— О, Исаку-сан? Вот неожиданность! — прозвучал в трубке голос Кэйко, жены Харухико. О том, что ее зовут именно Кэйко, сообщила Исаку мать. Голос в трубке звучал удивленно, но настороженности в нем не чувствовалось. На слова Исаку, что-де он хотел бы как-нибудь в ближайшее время к ним зайти, Кэйко ответила, что муж все еще служит в фирме и потому лучше всего назначить визит на воскресенье, на вторую половину дня.

В условленный день Исаку вышел из дому, наказав жене не говорить матери, что он отправился к Харухико.

Дом Харухико располагался в тихом квартале особняков, изобилующем высокими заборами и раскидистыми деревьями. Это было одноэтажное здание европейского типа, очень небольшое и слегка обветшалое, похожее на жилище какого-нибудь престарелого пастора. У входной двери вился плющ, живая изгородь пестрела разноцветными розами.

— Давненько не виделись.

— Давненько.

Они приветствовали друг друга точно так же, как и двадцать два года тому назад.

— Мы ведь с вами встречаемся второй раз, Исаку-сан, — начала разговор Кэйко.

— А мне казалось, что я впервые…

— Нет-нет, мы с вами уже однажды виделись. Помните, когда ваш батюшка лежал в больнице при Институте рака в Отару, вы приходили как-то его навестить?

— Да, единственный раз…

— Тогда вы и могли видеть нас с мамой в палате. Но вы ни на меня, ни на кого вообще внимания не обратили и сразу же бросились к кабинету, где вашему батюшке делали облучение кобальтом.

Благодаря присущей Кэйко манере разговора, сдобренной юмором, напряженная атмосфера в комнате разрядилась. Все трое непринужденно расселись по креслам. Харухико сильно сдал. Его шевелюра, когда-то густая, сейчас поредела, спереди надо лбом образовалась большая залысина, да и цвет волос заметно поблек. Черты налитого кровью лица и внушительные жировые отложения на животе и бедрах были прежними, но во всем его теле уже не чувствовалось былой жизненной силы и энергии. Конечно, постарел не только Харухико. И у самого Исаку голова была уже пепельного цвета, как размытая тушь старинной каллиграфической надписи. Лицо похудело, осунулось, да и весь он как-то высох. Только непокорно вздернутые густые, пышные брови роднили сводных братьев. Это были брови их отца.

— Как ваши глаза? — прежде всего осведомился Исаку. Из телефонного разговора с Кэйко он узнал, что у Харухико плохо с глазами.

— А, да, спасибо… У меня ведь старческая катаракта, так что остается только смириться со своей участью. Сейчас, например, пока еще светло, я особых затруднений не ощущаю, но когда наступает вечер — тут уж спотыкаюсь на каждом шагу. Особенно часто мне не везет, когда приходится подниматься или спускаться по вокзальной лестнице.

— А где вы работаете?