Хелла Хассе - Сидр для бедняков

На площади Дам Блекер купил у разносчика-итальянца мороженое, два клубничных шарика. Полизывая мороженое, он свернул на менее оживленную Рокин. У Мтонта беспрерывный поток пешеходов катился через улицу, почти не поредев, когда светофор переключился на красный.

Блекер шел к Датье Кипиерс, племяннице матери. Все считали Датье чокнутой, но тем не менее в детстве его охотно отпускали к ней, потому что она любила его и разрешала делать и говорить, что вздумается. Датье было уже сорок, когда она вдруг забеременела, но от кого, так никому и не сказала. Его мать отдавала ей детские вещи, подкармливала апельсинами для укрепления здоровья. Но Датье как воды в рот набрала. «Кто же все-таки это мог быть, Барт?» — спросила как-то мать у отца. «Разносчик», — сострил отец. Гадать было бесполезно, так как никто и никогда не видел Датье с мужчиной. Ребенок родился рыжим, и мать Блекера сказала, даже, мол, лучше, что это девочка. Сейчас Маритье, наверно, лет двадцать.

— You have fifty cents for me? [32] Не найдется ли у вас пятидесяти центов? (англ.) — спросил Блекера немец-хиппи у кондитерской Квеккебома.

— Нет. Sorry [33] К сожалению (англ.) , — ответил Блекер, показав парню пустые руки. Ему самому не купить даже огрызка от тех яблок, которые он видел по пути на весах.

Датье Кипперс жила напротив Аквариума. Здесь она родилась, потом уехала и вернулась только через несколько лет, когда ее отец сломал бедро. Восемь лет он не вставал с постели, и все восемь лет Датье одна ухаживала за ним, потому что других помощников не нашлось. Отец лежал у окна второго этажа. На высокой кровати, чтобы видеть зоопарк Артис. Дверь в его комнату держали открытой, чтобы Датье, ночевавшая внизу, всегда могла услышать, если он позовет ее. Вскоре после его смерти хозяин дома решил сделать в нижнем этаже магазин и распорядился прорубить для Датье дверь с лестницы соседей. Эта наглость так подействовала на нее, что она стала разговаривать сама с собой, наверно, потому, что жаловаться ей было некому.

Блекер позвонил, посмотрел вверх и немного погодя увидел ее отражение в приоконном зеркальце — «шпиончике». Он помахал ей и заметил, как любопытство — кто бы это мог быть? — сменяется удивлением. Датье улыбнулась и исчезла из виду. Открывая дверь, Блекер услышал, как она приговаривала на верху лестницы:

— Вилли, мальчик мой, иди скорей сюда. Нет, надо же как мило. Просто взял и зашел к своей старой тетке. Мальчик мой, Вилли.

— Здравствуй, Датье! — крикнул он.

Когда Блекер поднялся наверх, Датье обняла его и поцеловала в галстук, так как выше дотянуться не могла. От ее платья пахло прогорклым маслом.

Она отворила дверь в комнату и пропустила его вперед.

— Вот здесь теперь и живу. Вторую половину сдаю, как видишь.

Блекер окинул взглядом тесную душную каморку и сел на стул, куда Датье только что положила для него взбитую подушку.

Она подошла к фисгармонии, на которой ее отец когда-то играл псалмы, и показала на батарею пузырьков с пилюлями.

— Все это я должна принимать. Вот эти от желчного пузыря, эти — от ревматизма, у меня ведь и ревматизм. А вот эти от нервов — они у меня всегда были, ха-ха-ха. На прошлой неделе еще и витамины прописали. Тогда у меня целый день кружилась голова. «Уж не смерть ли пришла? Что со мной такое?» — спрашивала я себя. Я только что поела. А ты ел, мальчик? У меня осталась морковка. Мне ведь почти ничего нельзя. И конечно, все без соли из-за камней.

— Ты не выглядишь больной, Датье, — ласково сказал Блекер.

— И все ж я больна, — уверяла тетка. — Правда, сейчас мне немного лучше.

Она убрала со стола баночку яблочного мусса и пачку сухарей.

— У соседки наверху, у немки Ритье, может быть, помнишь ее, у нее был рак. Я всегда повторяю: как хорошо, что у меня его нет. Бедняжка ужасно страдала. Ох-ох-ох… Посиди здесь, Вилли, я принесу с кухни тарелку.

— Я не очень проголодался, — сказал он.

На столике, покрытом грязной клеенкой, кроме тарелки Датье и кастрюлек, была еще куча всякого хлама. Сахарница, газеты, рекламные проспекты, пузырек с пилюлями, чайное полотенце, «Новости дня» и облезлое чучело какого-то грызуна с металлическим углублением в спине, которое должно было служить пепельницей, но Датье складывала туда пуговицы и шпильки.

— Здесь тебе нечего стесняться, Вилли, — сердечно сказала она, подошла к нему и тощими пальцами погладила по волосам. — У тебя такие чудесные темные волосы, мой мальчик. Правда, уже появились сединки. Как же быстро бежит время. А раньше они у тебя вились.

— Никогда они не вились, — возразил Блекер.

— Ну может быть, — согласилась она, расчувствовавшись. — Все равно ты был очень похож на рубенсовского ангелочка. Я говорила об этом твоей матери, но она всегда твердила, что больше всего ты похож на Япи, собаку дяди Тёна. Ее тоже вечно приходилось разыскивать. — Она прикрыла узловатыми пальцами рот и скрипуче засмеялась. — Однажды ей пришлось идти за тобой в полицию. Когда вы оттуда выходили, ты сказал, что полицейские обыкновенные дяди с волосами на голове, хи-хи-хи… У меня сегодня гость, — помолчав, серьезно сказала она, повернулась и пошла к буфету, который раньше в одиночестве красовался у стены, а теперь с обеих сторон был зажат шкафами, стоящими у раздвижной двери. На нем высилась гора чемоданов и старых книг. — А для гостя у меня всегда что-нибудь найдется. Самой-то мне нельзя. — Она осторожно взяла рюмку и вытащила из глубины буфета бутылку. — Я пью только чай. Кофе мне тоже нельзя, только чай. Иногда немного снятого молока или йогурта.

Датье протерла рюмку чайным полотенцем и поставила перед Блекером. Рядом поставила бутылку. Ягодная настойка. Три гульдена девяносто пять центов. Винокуренный завод ван ден Боса. Лучше бы стаканчик пльзеньского, размечтался он. Но Датье, стоя рядом, с радостной улыбкой ждала, когда он выпьет глоточек. От этого сладкого пойла вполне может разболеться живот, подумал он.

— Твое здоровье, — сказала Датье.

— Твое здоровье, — отозвался Блекер.

— Здоровье — это самое главное в жизни, — продолжала Датье. — Вспомни своего отца. Когда твоя мать вышла за него замуж, врач сказал ей: «Сударыня, я обязан вас предупредить. Вы связали свою жизнь с больным человеком». Конечно, не очень приятно слышать такое. Но что ей оставалось? Не могла же она бросить его сразу после свадьбы.

— Не всегда же он болел, — заметил Блекер.

— У него было что-то с головой. Не опухоль, иначе бы он не протянул еще пятнадцать лет. Но временами у него случались припадки, и твоя мать не знала, как ему помочь.

Блекер очень хорошо помнил, как это бывало. Чувствуя приближение припадка, отец ложился в постель. Через несколько минут он начинал сучить ногами, как большой младенец, и кричать во всю мочь. Мать садилась около него на табурет, ловко всовывала катушку ниток между крепко сжатыми зубами и стирала со лба пот влажной махровой рукавичкой. «О Барт», — причитала она и тихо плакала.