Хелла Хассе - Сидр для бедняков

— Если это будет продолжаться еще долго, я за себя не ручаюсь.

— Когда же мы будем говорить о приятном? — капризно протянула Мартышка.

Дядя Йооп весь сжался и прошипел, что им лучше попридержать язык. Папа почесал за ухом. Дедушка подавил улыбку, потом не спеша, тщательно раскурил сигарету и стал рассказывать.

А кронпринц слушал, сидя у ног отца, как не слушал еще никогда в жизни, и с каждой минутой все больше убеждался, что во время «литании» — а она явно уже началась — огромные красные руки дедушки возложат ему на голову такую желанную и так трагически упущенную корону. Он смотрел на дедушку, и в его душе затеплилось, разгораясь все жарче, сознание, что их связывают какие-то невидимые подземные корни. Он верил в величие их рода, верил в некое существование, простирающееся дальше, чем жалкие десять лет его жизни. Не исключено, что он прямой наследник царя Атлантиды! Взгляд его скользил по объемистому животу, по подбородку, который сейчас казался тверже, чем когда бы то ни было, и вот он уже смотрит прямо в темные, удивительные и даже пугающе огромные ноздри, как два месяца спустя, когда он стоял и смотрел, а дедушка лежал в гробу.

— За свою жизнь человек наблюдает немало перемен. Перемены и снова перемены… Вот и спрашиваешь себя, к чему они? Сам-то меняешься мало. И чем старше становишься, тем меньше. Наступит день, когда оглянешься назад и снова увидишь все как на ладони. Перед престолом всевышнего. Тогда мы все изменимся, неузнаваемо. Но не раньше. И вот что я вам скажу: перед лицом вечности наши суждения никакой ценности не имеют. Но хотим мы того или нет, мы должны высказать свое мнение об усопших. В конце концов, они жили не только ради вечного блаженства, но и ради жизни. Нужны ли им наши поминовения, кто знает? По-моему, все это не стоит выеденного яйца. Но человеку история нужна больше, чем человек истории. А как же иначе? Воспоминания мягки как воск. Ты собираешь их в кучу, откладываешь в сторону, снова собираешь, и понемногу они обкатываются, округляются. Но и замусориваются. В конце концов уж и сам не знаешь, помнишь ты что-нибудь или нет. Раньше тоже не все было… Одно могу сказать: много хорошего утрачено и много плохого прибавилось, это точно. Взять хоть нашу древнюю франкскую крепость. Во что она превратилась! Разве можно сейчас представить, что здесь мы когда-то начинали. Земляные валы срыты, построен университет, развита промышленность, но мир становится все теснее, а Неймеген все провинциальнее. А было время, в этом городе живали императоры…

Ага! Вот оно! Императоры! Может, и царь Атлантиды… Кронпринц затаив дыхание ловил каждое дедушкино слово.

— До войны я охотно бывал в городе. Я ведь строил его собственными руками. Еще тринадцатилетним мальчонкой работал каменщиком на старом вокзале. Мы же строили старую церковь на Моленстраат, газовый завод, казармы. Но то, что разрушено в последнюю войну, восстановлено не будет. Никогда! И я больше не езжу в город. При виде пустырей у меня появляется ощущение, что я зажился на этом свете. В городе мне больше делать нечего, разве что пропустить рюмочку в «Гармонии». На башнях вместо шпилей телевизионные антенны! Так ведь? А люди… Мальчишкой я знавал Тинуса Пота, боксера с «Фламсегаз». Мои двоюродные деды Франс и Карел жили на Гротестраат. В те времена эту улицу заселяли почтенные люди…

Фу, какая пошлость! Почтенные люди. У кронпринца не было вкуса к подобным вещам. Единственное, что ему хотелось узнать: не являются ли ван Зипфлихи потомками царя Атлантиды? Или, если он хватил слишком высоко, не могли ли его предки, сами того не подозревая, вести свою родословную от короля Венгрии? Он даже готов был умерить свои претензии и удовлетворился бы, пожалуй, бароном ван Зипфлих тот Завигхем. Где-нибудь на обороте старого фамильного портрета, наверное, приклеен кусочек пожелтевшего пергамента, который откроет всем глаза?..

— …я-то знал их уже стариками. Скряги они были оба и глупы как пробки. Виллем, мой дедушка, единственный из всех умел с грехом пополам читать и писать. Вольфганг, младший, пожалуй, тоже умел, но он рано умер. Около 1850 года они пришли в Неймеген из Клеве. Дед часто об этом рассказывал. Они жили в ужасной нищете, там, в Клеве. Дошли до ручки, что называется. Святыми ван Зипфлихи, конечно, не были, такого про них не скажешь. Франс перед работой неизменно покупал литр можжевеловой и не возьмется за кельму, пока все до капли не высосет. Карел плохо обращался с женой, а с детьми настоящий зверь был. И все же я всегда их уважал…

Как может дедушка рассказывать такие вещи, не сгорая со стыда? Что-то тут неправильно. Наверное, он подкидыш. Не может он быть потомком таких простых и грубых людей. Кронпринц не хотел больше слушать.

— …Они не заботились о том, чтобы взять свою судьбу в собственные руки и попытаться устроить свою жизнь. Но в один прекрасный момент решили, что хватит с них прусской нищеты, покидали немудрящие пожитки в телегу, наверх посадили старуху мать, впрягли в телегу дряхлую клячу и отправились в Неймеген. Тридцать километров — по тем временам путь неблизкий — тряслась старушка на узлах в лязге и грохоте горшков и кастрюль. А через три недели отдала богу душу в комнатенке постоялого двора на Нижнем рынке, где они поселились. Франс по профессии был каменщик, умел и печи класть, Карел — кузнец, Вольфганг — плотник, а Виллем, мой дед, был специалист по возведению сводов. Нынче эта профессия вымирает. А всё эти новейшие кровельные конструкции! Кирпичного свода теперь не встретишь. Но уж поверьте моему слову, что касается прочности, кирпичный свод ни с чем не сравнишь. Ни с чем! Тысячу лет простоит, а то и больше. Ну ладно. Первым делом эти дубовые головы подрядились строить францисканский монастырь здесь, в Алверне. За смехотворную цену. Всю жизнь строили церкви и монастыри, но в подрядах ни черта не смыслили. Работа была им немедленно предоставлена. Архитектор был поклонник так называемой неоготики: всякие там завитушки, финтифлюшки, глазурованный кирпич и прочая дребедень. Еще монастыря нет, а уж коньки и цветочки на фасаде пялятся вовсю. Ничего нет красивее гладкой, основательной кирпичной кладки. Связующий раствор сам создает рисунок. Этого вполне достаточно. Романский и каролингский стиль — самый красивый для церквей и соборов. Подлинно благочестивый стиль. Простой, человечный, и притом величественный. Но в те времена думали иначе. Настоятелем у францисканцев был тогда некий патер Бонавентюра Вагенсмид. Если вы зайдете в часовню, то увидите в правом приделе — третий витраж слева над алтарем святого Иосифа — портрет толстого францисканца со складным аршином за поясом и с плотницким карандашом за ухом. Внизу надпись: «Светлой памяти патера Бонавентюры Вагенсмида из ордена миноритов — Виллем, Франс и Карел ван Зипфлих». Вольфганга к тому времени уже не было в живых. По рассказам деда, этот Вагенсмид каждую субботу топал в своих сандалиях по строительной площадке в сопровождении отца эконома, расплачиваясь с рабочими и подрядчиками. Где-то у меня есть фотография, закладка первого камня. Там он стоит во всей красе, в рясе с капюшоном. Настоятель глаз не спускал с четырех оборванцев, но строители они были хорошие, и он милостиво согласился взять на себя заботу о финансах, а им предоставил заниматься своим делом. Ван Зипфлихов такое положение скоро перестало устраивать, и это вполне понятно: получалось, что они работали за жалованье и сверх того им ничего не перепадало.