У. Артур - Современная вест-индская новелла

Джозеф повернулся и побежал по тропе вниз. Струйкой дыма проскользнул он в толпе и быстро скрылся из виду. Но еще долго после этого из долины доносились, постоянно утихая, его монотонные «песнопения» — мешанина из религиозных гимнов и всех известных ему песен. Он неизменно дополнял знакомые мелодии чем-то своим. И хотя эти его сочинения были осмысленны не более, чем, скажем, раскаты грома, каждая «песнь» обладала удивительной всепроникающей силой: казалось, она обволакивает вас со всех сторон.

Преподобный Макиннон и доктор Раши встретили группу возвращавшихся охотников милях в пяти от деревни. И пастор и доктор услышали впереди лай собак и увидели огни фонарей, мечущиеся на плантации ананасов в горной седловине.

Обе группы должны были встретиться на краю долины, на тропе, протоптанной в сплошном массиве хедихиума. Ночь была холодная; с высоких, потерявших очертания горных вершин спускался туман, заполняя постепенно всю долину. В воздухе слышался только слабый приглушенный звон: «Тванг-тванг!» Этот звук издавали копыта мулов, ступавших по камням, покрытым длинными листьями хедихиума.

— Эй! — крикнул слуга доктора, завидев свет фонарей. — Это ты, масса Кен? И ты, масса Хантли?

— Да-а! — Слабое эхо ответа медленно прокатилось и растаяло где-то в долине. — А кто здесь?

— Доктор. Доктор и пастор. Как масса Эмброуз?

— Ему конец…

Это была правда. К тому времени, когда обе группы встретились, он уже скончался. Фонари освещали его обескровленное, землистое лицо, с одним открытым глазом. Оно было так искажено, что приобрело не свойственное Эмброузу Бекетту при жизни выражение жестокости и циничной злобы.

— Ну и ну! Будь я проклят! — пробормотал доктор Раши. Потом, вспомнив о пасторе, обернулся к нему: — Прошу меня извинить, но взгляните сами!

— Взглянуть? На что? — отчужденно произнес преподобный Макиннон. Он всегда недолюбливал этого доктора Раши, а сейчас особенно.

— На его лицо. Вы много видели на своем веку мертвецов?

— Не считал. Столько же, сколько и вы, вероятно.

— Вот именно! — воскликнул доктор. — Во всяком случае, предостаточно. Но где вы видели, чтобы мертвецы были с одним открытым глазом. Как известно, обычно у умершего человека оба глаза широко открыты. Или оба закрыты. Дьявольщина какая-то, правда?

— Я полагаю, что это не имеет существенного значения, доктор, — сказал преподобный Макиннон. Его длинная некрасивая шотландская физиономия сморщилась в гримасе отвращения. Только присутствие охотников удерживало пастора в рамках вежливости.

— Конечно, существенного значения это не имеет, — отозвался доктор. — Я просто хотел обратить ваше внимание. А сейчас, мне думается, делать нам здесь больше нечего. Бекетта нужно доставить домой.

На обратном пути в долину доктор и пастор ехали позади всех.

— И как такое могло случиться, а, доктор? — первым нарушил молчание преподобный Макиннон. — Просто ума не приложу!

Его угнетало то, что он не любил доктора, «ближнего своего». Никогда раньше он не задавал самому себе этого вопроса: как случилось, что он, служитель бога, не сумел установить контакта с этим пьяным, диковатым, изолированным от общины существом.

— Ничего тут удивительного нет, — ответил доктор. — Знаете ли вы, сколько вообще существует способов умертвить человека? Я как-то подсчитал от нечего делать. Тысячи, буквально тысячи!

Преподобный Макиннон не нашелся, что на это сказать. Он знал по опыту — лучше не связываться с этим одиноким, ожесточенным человеком, который, что ни говори, оберегал здоровье жителей не только его прихода, а еще и двух десятков ближайших деревень.

«И не такой уж он хороший врач», — подумал было преподобный Макиннон, но тут же устыдился этой мысли и того, что она доставила ему удовольствие.

— А ведь вроде бы такой сильный и энергичный человек! — произнес пастор немного погодя. Его стала угнетать эта зловещая ночь — густой туман, обдававший лица холодом и сыростью и заполнявший всю долину, отчего казалось, будто путники бредут прямо по воздуху; и эти фонари, которые без конца раскачивались, освещая молчаливых мужчин, неловко карабкавшихся с самодельными носилками по горной тропе.

— Да, он был сильным человеком, — сухо подтвердил доктор.

— Совсем недавно я видел, как он корчевал с сыновьями деревья на участке — том, что вверх по реке. И знаете, он один делал вдвое больше, чем оба его сына… — продолжал преподобный Макиннон.

— Да, Бекетт был хорошим фермером, что верно, то верно, — откликнулся доктор все тем же тоном. — Судя по тому, что он сумел сделать за последние годы, он был именно таким. Он знал, чего хотел, — в этом все дело.

— Он был примером для всей общины!.. — торжественно проговорил Макиннон. — Богобоязненный и разумный человек. Примерный семьянин. Ему недоставало только образования. А то он мог бы стать мировым судьей. Да, он был примером! Примером христианина.

— Ну что ж, может быть, его сыновья тоже станут примером для других, — сказал доктор. — Имея такого папашу, это нетрудно.

— Эти семена, к сожалению, упали далеко от корня, — возразил преподобный Макиннон. — У Томаса, как и у отца, есть чувство долга, но он слабый человек. А Сидней думает только о себе и о собственных удовольствиях. Он причинял Бекетту немало хлопот.

— Неужели? — вежливо осведомился доктор.

— О да! Для отца это был источник постоянных огорчений. Как вы думаете, который из них унаследует арендованную землю? Томас или Сидней?

— Не могу сказать, — ответил доктор. — Я всего лишь врач, а не адвокат Бекеттов. Вероятно, они поделят землю поровну. Бог ты мой, земли у покойного было вполне достаточно для здешних мест.

Преподобный Макиннон насупился и заерзал в седле. «О великий боже, — подумал он, — сделай Томаса наследным арендатором!» Он угрюмо глядел вперед на кивающую голову мула, темневшую над неясными очертаниями носилок: люди шли сейчас быстрее, потому что Эмброуз Бекетт уже умер и не нужно было заботиться о том, чтобы носилки не качались.

Двадцать лет назад Эмброуз Бекетт взял в аренду у прихода земельный надел. Это был первый пункт его жизненной программы, которая должна была сделать его самым крупным фермером в округе. Земля оказалась хорошей и давала приходу приличную ренту. Но после войны, когда цены поднялись, рента по сравнению со стоимостью самой земли значительно понизилась и преподобный Макиннон стал изыскивать способы ее увеличения. По природе своей он был человеком застенчивым и робким и приобретал смелость и уверенность в себе только за церковной кафедрой, во время воскресных проповедей, где он стоял несокрушимой твердыней, охраняемый богом и силами небесными.