Егор Радов - Мандустра

Где-то, встав на двух кроватных спинках, бешено бьется старший мальчик, он презирает смерть и побои и ногами топчет непонятно кого, но предательский нож, может быть, своего же мальчика (хотя тут все — мальчики), прекращает его цветущую жизнь, и он, издав резкий вопль, падает на окровавленный пол, прямо рожей в рассыпанный мусор из урны, хохочет и умирает, как герой, дождавшийся силы. По нему ходят ноги, противники, словно влюбленные, сплетаются в агонии вольной борьбы, где дозволено все; и непонятно — то ли страсть однополой любви, то ли жажда убийства направляет руку мальчика; и они душат друг друга, обнимая шеи синеющими руками, и падают на кровать, умирая в один день.

Налет был внезапен — враждующие коалиции мальчиков решились свести счеты, и нету здесь отсутствующих, и в конце концов по воздуху летают табуреты и столы и чей-то череп дырявится и рассыпается, точно чугун, и только кожа еще сохраняет помертвелое от страха и смерти лицо. Война издает клич — это тоже занятие мальчишек; не знать им более счастья любви и работы!

Война —

как потасовка, беременная гибелью, как звонарь зла в закипающем зелье, как зелень, не родившая новую зелень, как знак Зорро от уха до уха — чтобы горло, клокоча, захватывало давлением кислород и сердце, точно ненужный пузырь, лопалось от воздуха.

Вперед, вперед — навстречу концу, чья-то победа утешит искореженные трупы; и вот уже весь остров вибрирует и наслаждается самоуничтожением преобразующих его сил; мерзко и гордо гибнут мальчики от рук себе подобных!

«Они убьют всех!» — в страхе думает некто трогательный из мальчиков и, как жалкий дезертир или сволочь, через туалетное окно вылезает на безмятежную предрассветную землю. Он слышит, как прямо перед ним жилище ходит ходуном, и его не останавливает никто — все тела заняты битвой, как раньше работой, а он стоит не в силах ничего понять. Бешеный стул разбивает стекло, и из руки этого мальчика капает кровь, и ему больно — он отходит подальше. Он видит сквозь окна смерть своего маленького человечества, но слез у него нету, ему странно смотреть, как какие-то существа ногами топчут его друзей, а потом сами падают на них, сраженные травмой черепа. Вряд ли кто будет жив — мальчики разыгрались не на шутку, а гордость — больше, чем жизнь. И, подташнивая, дрожит мелкое тело трогательного мальчика, и в заключение презрительное слово: «Мертвецы!» — говорит он и бежит отсюда, через лес и поле — туда, где тихо.

Ветки шуршат под его ногами, он шарахается, будто везде лежат мины. Он видит плод их сегодняшней работы — большую яму и, улыбаясь, думает о том, что, наверное, она будет хорошей могилой для мальчиков. Ему грустно.

Но, пытаясь обмануть природу, ему трудно уйти от судьбы, и огромный взрыв всего перенаполненного нетерпимостью острова заставляет его рухнуть в неизвестность, пытаясь схватиться руками хоть за какое-то спасение. Был ли это вулкан, гром или динамит? Непонятно что, но остров, как небольшая Арктика, распадается на льдины и осколки, и древнее море поглощает все творившееся на нем безобразие.

Рассвет надвигается, и этот трогательный — быть может, последний мальчик в мире, — поймав какой-то челн, растерянно плывет по мрачной воде, наблюдая животворящее единство соединения разных стихий, и бежевый пар, как нереальный туман, скрывает вечные горизонты морских глубин.

Он смеется своей участи и гребет слабыми руками вперед и вперед — пусть то, что было, скроют его память и голова, и, если смерть не остановит его судорожное трепыхание, он будет стремиться в далекий путь, чтобы достичь границы великой и волшебной искрящейся на фоне мрака земли — Страны Женщин.

1986

Мне представилось, что после смерти все люди превращаются в деревья, травы и мхи — вырастают вечными растениями, одеревенев душой и телом почти навсегда.

Словно едешь в маленьком уютном автобусе, где горит свет, и будто должны разносить кофе со сливками, а за окном, бесконечно, словно телеграфные столбы, стоят безликие березы и осины, раскинув в разные стороны замерзшие ветки, похожие на присоски осьминога, наконец-то обретя долгожданную почву под ногами, в которую они вгрызаются корнями, как в живую плоть или в бессмертие.

Или идешь лугами к лесу, где на опушке стоит дуб, будто многорукий Христос, возлюбивший крест свой, как самого себя, и осужденный стоять здесь все свои столетья, чтобы потом стать гробом для меня.

Может быть, здесь растет мой папа: вот эта травинка, примятая веселой коровой и обрызганная грязью от мотоцикла, — я срываю ее, сжимаю губами и медленно ложусь на поляну среди благоухания жизни во всех ее проявлениях, чтобы смотреть на небо и жевать соломенное, почти насекомое тело обычных несчастных трав, — и мне все равно в эту секунду, Наполеон это или Марья Ивановна.

И пусть наши дети будут счастливее нас.

1984

Детки шли в детский сад. Веселые, юбочные и плачущие создания, ведомые своими зачинателями за ручки, входили в зазаборный мир, полный лип и свежей листвы под ногами и над головой, где небо было таким же, как и везде, — определителем начала очередного дня в жизни, когда трудовая неделя, словно библейская повинность, висела над жителями дамокловой свечой новой недели, едва зажженной устроителями жизненных путей.

Будто новая игра в старые игрушки — роли мам и пап, живущих на положении автоматов; когда никто не хочет повторять снова эти несвободные трепыхания и дети являются объектом для доместикации, обязательной в каждом единичном случае, ибо в каждом ребенке сидит зверь и, злобно сощурившись, смотрит на отвратительный мир, в котором нужно проводить время, чтобы что-то делать, чтобы как-то просуществовать положенное, отбыть срок и вернуться в пустое блаженство, где можно все, поскольку нет ничего.

О — конкретика куколок уныло наполняет все эти комнатки тщетными платьицами и ленточками; тесемочки стягивают девочку со всех сторон, и она, напомаженная шоколадом, будто девка на выход, вертит головкой туда-сюда-обратно, ритмично подстраиваясь под детскую песенку про веселую ребячью жизнь. Но мальчик с пластмассовым оружием — средоточие недовольства и узелков в резинках и гольфах; он — будущий взрослый, его скелет будет лежать в земле века или детенышем его найдут следующие представители наших эпох; что же ты, мальчик, сердито смотришь на это огороженное пространство, будто тебе не все равно, что будет с тобой в этот миг, будто ты можешь сейчас убить их всех? Спи спокойно, детка, атомная бомба — привилегия взрослых. Ты — голый, как новорожденный, внутри шортиков; ты можешь стряхнуть мир с печальных глаз, восхититься минутой, остановиться, хорошо подумать, засунуть пистолет за пояс, приласкать маму и быть нежным, как любимая женщина в момент зачатья; ты можешь научиться тому, что тебе говорят взрослые, собаки и птички, словно пред тобой не жизнь, а бессмертие.