Наталья Старосельская - Виктор Авилов

Виктор Авилов играл в этом спектакле Актера — казалось бы, самое органичное и точное распределение! Но невозможно было даже предположить, каким предстанет в спектакле этот Актер, человек, заглянувший за край жизни, потерявший не только все, чем владел, но и себя самого, униженный, растоптанный, но каким-то чудом сохранивший в самой глубине души имя Человек, которое, по словам Сатина, «звучит гордо». В нем как будто медленно, по капле, по крохе вызревало понимание происходящего — до появления Луки он жил словно в хмельном забытьи, словно в дурмане, не допуская ни мыслей, ни чувств, а лишь иногда «проваливаясь» в свое прошлое, которого и вспомнить-то толком не мог — так, одни обрывки… Но вот постепенно мутные глаза прояснялись (поразительно происходило это у Авилова — глаза его менялись в каждой картине, словно мысль пробуждалась, чувство возвращалось к нему), черты лица разглаживались, голос начинал звучать иначе, сквозь хрипы доносились до нас интонации бархатистые, сценические… И решение о самоубийстве казалось единственно возможным. Озарение, возвращение к себе самому — слишком страшный и жестокий акт…

На Викторе Авилове-Актере были белоснежные брюки и такой же белоснежный длинный расстегнутый сюртук на голое тело. Сквозь распахивающиеся полы сюртука был виден шов, змеящийся по всей брюшной полости, — это воспринималось как знак чего-то трагического в жизни Актера. Хотелось отвести взгляд, чтобы не вспоминать то, что все равно постоянно вспоминалось: берлинская больница, бескровное лицо на подушке, слабый голос и — отчаяние в глазах, потому что он не может играть Воланда… И именно этим ощущением, как ни парадоксально, укрупнялась судьба горьковского Актера, который уже не может играть, не может выходить на сцену, а ведь ею, и только ею оправдана и отравлена вся его жизнь…

Играя Актера, Виктор Авилов в каком-то смысле играл себя самого. Нет, вовсе не в том бытовом плане, которым более всего интересуются всегда обыватели, а в некоем глубинном. Он хорошо знал, что такое «отравленность» театром, что такое власть подмостков над твоей собственной душой и какую власть над зрителями способна она породить. Большой ты артист или маленький — в данном случае не суть важно. Важно это опьянение сценой, которое даже незаметным своим служителям дарит ощущение приподнятости над реальностью, над однообразными серыми буднями.

И что такое сумрак алкогольных паров, он тоже знал. Минутное забытье — и черная пропасть неслучившегося, несбывшегося, утерянного…

Судя по воспоминаниям о сыгранных ролях, был Сверчков-Задунайский в прежней своей жизни этаким Аркашкой Счастливцевым, кочующим по городам и весям из Керчи в Вологду, не раз товарищами битым, критиками обруганным или вовсе не замеченным. Маленький провинциальный актер… Но у Виктора Авилова он становился крупной личностью, не реализованной не в силу малых способностей, а по воле театральных интриг, неудачливости, неумения и нежелания вырвать кусок из зубов другого человека. Непривычно деликатным, мягким, интеллигентным от природы. Он пытался загасить вспыхивающие в ночлежке конфликты, как-то объединить, смягчить всех, а потом, поняв тщетность своих усилий, шел топить в вине свое одиночество, свою непонятость…

А в финале, когда обитатели ночлежки, собравшись все вместе, с чувством поют: «Солнце всходит и заходит…» — он появлялся сам со словами: «Там, на пустыре, Актер удавился…» — и стоял, словно призрак в белом одеянии, с печальными глазами, и как будто прощался с этим кусочком своей жизни — такой пустой, бесславной, приземленной. Потому что не мог не проститься с теми, с кем провел последние часы, дни, месяцы, годы… Артист Сверчков-Задунайский, он должен был как-то театрализовать свой уход навсегда, он должен был хоть на миг вернуться к тем далеким временам, когда он жил, опьяненный подмостками. И здесь Валерий Белякович, как представляется, нашел очень точный (хотя и очень скупой) ход — финальное появление Актера и произнесенные им слова, которые всегда, во всю историю сценической жизни этой пьесы, произносились другими…

Вспоминая об Авилове спустя короткое время после его ухода, Валерий Белякович говорил: «Душа была ранимая. Простая и детская. Он никогда не умел ни из чего извлекать выгоды. Он был большой ребенок. И в жестокости своей (ведь дети бывают очень жестоки). И в любви своей. Мог быть хитрым. Но при этом в нем была открытость. Беззащитность. Иногда казалось, что он скоро умрет. Про него даже говорили в театре, что он хрустальный, разобьется.

Но единственное, в чем Авилова никогда нельзя было упрекнуть, в чем он был идеален, — это отношение к профессии. Всегда играл сгорая. Он не мог играть по-другому. Каждый раз умирал на сцене. Такое количество смертей!.. Всегда запредельно… Всегда „вышак“ мировой драматургии. И всегда испепелялся».

Эти слова режиссера вспомнились именно здесь, в разговоре о спектакле «На дне» совсем не случайно, потому что и «хрустальность» Виктора, и его детскость, и ранимость души, и беззащитность, и «испепеленность» — все это имеет самое непосредственное отношение к образу Актера, каким воплотил его в спектакле Виктор Авилов. Достаточно «пройтись памятью» по эпизодам спектакля, чтобы увидеть все это воочию: вспоминая острую, мгновенную реакцию на оскорбительные слова, на свары между обитателями ночлежки — чаще всего только во взгляде, по-детски наивном, испуганном, затравленном; вспоминая какую-то совершенно подростковую гордость от того, что работал целый день, получил деньги и не пропил их; вспоминая разговоры с Лукой (Сергей Белякович) и старательное желание воскресить в памяти некогда любимые строки стихов…

Критик Екатерина Сальникова писала: «Актер (В. Авилов) явно еще не так давно играл в „Гамлете“ самого принца, а не могильщика. И теперь несет в себе гамлетовскую обреченность или странное простодушие надежды на восстановление справедливости и гармонии. Надрывно и убедительно звучит его монолог-воспоминание о своем сценическом триумфе и аплодисментах — как речь о всеобщем единении, о победе героя, прошедшего через муки ада ради „правды святой“. Такой Актер не сыграл, а прожил судьбу Гамлета».

В этих словах, как представляется, дана очень точная оценка того, что остается за гранью горьковского повествования: каким актером был Сверчков-Задунайский в прежней своей жизни и как, каким образом эта «профессиональная принадлежность» отзывается в его ночлежном настоящем? Задавшись этим вопросом, мы немного иначе увидим все происходящее, иначе оценим характер, заявленный режиссером и артистом и воплощенный Виктором Авиловым на сцене.

Отвечая на вопрос Ольги Шведовой о том, что же такое профессионализм, если нет школы, Виктор Авилов говорил: «Можно сказать: истинный профессионал. А я считаю, что это — дар Божий. Кто-то такого уровня актер, а кто-то — такого уровня. Тут что Бог дал. В чем профессионализм заключается? Я считаю, в том, что актер, например, вовремя приходит на спектакль, у него реквизит, который он сам себе заряжает, — все заряжено, текст он не забывает на сцене, не путает. Дикция хорошая. Это — профессионализм. Но есть самое главное — дар Божий, актерский… Профессии научить можно, но вообще это — дар Божий».