Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Да в Москве вообще было два новых театра — мы да «Современник». Одна и та же аудитория ходила на «Голого короля» и к нам на «Город Градов» Платонова, которого мы первыми же и поставили. «Не забыть составить двадцатипятилетний план развития народного хозяйства. Осталось два дня», — говорил со сцены Миша Филиппов под общий хохот. Каждая строчка не то что сатирическая — убийственная была для режима. Бьет по ним и по зюгановым даже сегодня.

— Но, как ни крути, главный аргумент вашего поколения — «нас запрещали». Только это вы можете предъявить?

— Можно подумать, запрещали, потому что мы были антисоветчики. Было Искусство, была атмосфера, настроение и мастерство молодых актеров.

«Наш дом» открывал Райкин. Мы на него молились, а он нас потом защищал перед парткомами всю жизнь.

А однажды, когда закрывали спектакль «Вечер русской сатиры», он пришел на худсовет в клуб МГУ и выступил: «Вы мне напоминаете коров послевоенных». Все удивились этому сравнению. А Аркадий Исаакович пояснил: «После войны я ехал с фронта, где выступал, в эшелоне вместе с бойцами. Где-то в Белоруссии поезд остановился прямо в поле, где гуляло стадо коров. Они все при виде людей вдруг замычали, как резаные. Мы пригляделись — у них у каждой огромное вымя, их пучило молоком! Некому было их подоить!.. И тогда бойцы, возвращавшиеся с фронта домой, высыпали с ведрами в поле и неумелыми, грубыми руками стали тянуть соски — кто как мог. И вы знаете, тут я впервые увидел, как коровы плачут, — сказал Райкин. — Да, да, на их огромных глаза были слезы. А некоторые даже потом лизали бойцам руку своим шершавым языком».

Мы все ошарашенно молчали. А Райкин добавил: «Вас, ребята, надо доить. И немедленно».

После этих слов спектакль был принят худсоветом.

— У ваших артистов уже тогда был звездный характер или эта болезнь поразила их позже? Ведь Филиппенко, Хазанов, Фарада, Филиппов — самые что ни на есть звезды…

— Ну о чем ты говоришь! Да вот это сегодня, может, моя самая большая боль. Больнее этого ничего нет. В этой «звездности», к счастью, поразившей не всех, для меня есть предательство самого себя, светлого ощущения нашего дела. Нет Володи Точилина — самой крупной фигуры из этой команды. А Саша Филиппенко… Он всю жизнь «клевал» с этой руки и до сих пор «клюет»: «Город Градов» вон сегодня читает по телевидению.

В семьдесят четвертом году вышла статья Александра Солженицына «Жить не по лжи». «Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но не через меня». Этим принципом в студии «Наш дом» мы руководствовались до Александра Исаевича, хотя так блестяще, может, не формулировали свою концепцию. Пойми меня правильно, я не хочу хвастаться, я сейчас менее всего заинтересован получить дивиденды за хорошее поведение в прошлом, но…

Я никогда не был членом КПСС и, наверное, поэтому не сжигал своего партийного билета. Я не был художественным руководителем спектакля про брата Ульянова во МХАТе (имеется в виду Анатолий Васильев. — М.Р.). Я также не пытался инсценировать «Малую землю» (за нее принимался Роман Виктюк). И не ставил «Платона Кречета» или «Десять дней, которые потрясли мир» с сорока цитатами из Ленина, которые были «остры». Я в эти игры не играл. Мы харкали кровью — «Город Градов» ставили и Гоголя в те годы…

— Не играли, потому что смелые или глупые? Ведь только дураки ничего не боятся, извините, конечно.

— У меня было горе от ума. Я был не то что умный, а скорее безумный. Глядя со стороны — этакий наивно-сумасшедший. Не было желания сделать карьеру, доказать что-то. А хотелось предъявить обществу идею свободы как главную идею жизни. Это сегодня свобода слова досталась и тем, кому нечего сказать.

— А как обстояли дела с желанием кушать у художника, когда он лишился работы?

— А не было ничего. Я помню время, когда, прошу прощения, пустые бутылки сдавал.

— Когда ты молодой, хочется если не кушать, то пойти в ресторан с девушкой, туда-сюда…

— Мы умели где-то что-то подрабатывать. Я выступал. И за каждое выступление получал семь рублей пятьдесят копеек — читал свои фельетоны. Это был хороший приработок. Потом студию стали приглашать на все праздники, нас буквально раздирали. Нас спрашивали: «Что вам нужно на концерте?» — «Стол, пять стульев и Ленина задернуть». Потому что на сцене всегда стоял бронзовый «Кузьмич», он же Ильич. Я закончил Высшие сценарные курсы, и у меня вышло несколько фильмов. Тогда это был чувствительный приработок. Потом сам способ жизни был иной: мы не задумывались совершенно о том, что будет завтра, а уж тем более послезавтра. Если была в доме картошка и помидоры…

— Женщинам тоже этого хватало?

— Так, начинается. Что значит «женщинам»? На радио в турецкой редакции сто рублей стоила страничка. Я ходил с дамой своего сердца в студенческие годы в «Националь». Брал бутылку водки, закуску, бефстроганов или «киевскую». И я в десятку, ну в двенадцать рублей укладывался на двоих. Все свои деньги я прокатывал на такси — тогда за два рубля можно было доехать от Юго-Западной до центра.

— Вы мот?

— Да, но я нищий мот? Для меня деньги всегда были бумажками. Но когда у меня было много этих бумажек, я, конечно, был рад. У меня по этой части нет никакого ханжества. Мы могли легко пропить-прогулять-прокутить, легко и свободно остаться ни с чем, зная, что через какое-то время что-то возникнет. Ибо понимали: все, что мы делаем, — бесценно!.. А деньги, которые нам платили за это, были гроши, которые нам позволяли существовать. Если ты думаешь, что я идеализирую прошлое, это смешно.

Сегодня не просто лучше, сегодня возможностей больше в миллион раз. У нас этих возможностей не было. Если я попадал в ресторан ВТО после одиннадцати часов, то это была большая удача в жизни, потому что ни один ресторан в Москве после одиннадцати не работал. Мы быстро как-то стали всё забывать. Как еще совсем недавно, в период расцвета антиалкогольной кампании, официантки из ресторана ВТО коньяк приносили в чашечках. Это сейчас смешно, а тогда мы с умным видом цедили его, будто кофе.

Вот Бродский говаривал, что «он живет на исходе века со скверным привкусом во рту». Но при этом, правда, добавлял: «Это понятно: рту уже за пятьдесят». Мне уже за шестьдесят. Мой привкус со временем становится значительно хуже. Но… может быть, потому, что я был всегда нонконформистски заряжен, у меня было внутреннее презрение к искусству официоза… Я был свободен. Внутренне свободен! Всегда!

— Можно вопрос вставить?

— Я что-то разгорячился.

— Вы всегда на меня производили впечатление непотопляемого авианосца с очень здоровым цветом лица. Скажите, а вы когда-нибудь по-настоящему имели бледный вид? Так, что — упал и думал: не подняться?