Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

— Вы не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле?

— Нет.

— Ну тогда поехали.

Рассмеялся.

— Действительно ли ваше детство прошло в лагерях для заключенных?

— Нет, не детство. Просто-напросто мой отец (он не имел никакого отношения к НКВД) уехал в тридцать девятом году за длинным рублем. Он был замначальника финансово-планового отдела лагерей ГУВЖД (Главное управление военных железных дорог). Их строили заключенные — от Воркуты в европейскую часть. И поэтому, когда началась война, мне было четырнадцать лет, мы с мамой на лето уехали к отцу отдыхать, а вернулись в сорок третьем.

— Чему такому вас научила лагерная жизнь, чему нельзя было научиться на воле?

— Многому, многому. Пролезать в форточку, например. Как зачем? Воровал. Это не от голода. Была определенная компания, почему отец и увез меня в сорок третьем году в Москву — боялся, что я стану вором.

— Интересно, а как пролезают в форточку?

— Голова если проходит, то все пройдет. Да я худой всегда был. И кличка у меня была смешная. Знаете какая — Лисья мордочка. Ну вот так. Но с другой стороны, летом нас перевозили на остров, где мы, школьники, косили и сгребали, и силос делали. И я за лето сорок второго года заработал на трудодни целого оленя, я имею в виду мясо. А когда не трудился, валяли дурака. Там впервые выпил, впервые закурил всерьез, в пятнадцать лет. И выпил не просто водки, а неразбавленный спирт. Это надо сразу водой запивать, иначе кошмар, и опьянение особенное. Ну, а что-то не расскажешь.

— Просто не хотите? Вы же не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле.

— Я не боюсь, но про какие-то вещи я не рассказываю никогда. Про свои взаимоотношения с дамским полом. Об этом я не говорю, потому что я не один.

— Первым делом — самолеты. Ну а женщины… Меня больше интересует МХАТ. Я знаю Олега Николаевича Ефремова (по книжкам, историям и рассказам) как главного специалиста по резким, можно сказать, радикальным шагам. Я слышала, вы собираетесь во МХАТе произвести революцию.

— Вот сейчас, когда я был в Париже в больнице, я пошел в «Комеди Франсез». Смотрел «Вишневый сад». Потом разговаривал с директором о построении там всего дела. Поэтому я теперь думаю, как при нашем законодательстве у нас ввести подобное.

— А как там?

— Это государственный театр, дотация большая, нету в мире такой. Спрашиваю: «Значит, хорошо получают?» Директор говорит: «Да нет, средне». «А куда же тогда деньги идут?» «Как? Вы смотрели спектакли?» И действительно постановочная часть там идеальная, у них громадные цеха. А так труппа делится по сути на две части — сосьетеры (члены общества), то, что было во МХАТе, при Станиславском, кстати говоря. Они в конце сезона делят прибыль. И пассионеры — это временные, что ли? И еще есть самые высшие — оноры сосьетеры.

«Ну и где же ваша хваленая демократия, в чем проявляется?» — спросил я. «В одном, — сказали мне. — Сосьетеры тайным голосованием переводят некоторых артистов из пассионеров в сосьетеры. Пассионеры и получают меньше, и не засыпаны ролями. Но зато сосьетеры составляют костяк труппы репертуарного театра».

— Из того, что вы мне сказали, Олег Николаевич, я прихожу к выводу, что вы готовы к переменам. А почему бы и нет — сделайте МХАТ-Четыре или МХАТ-Пять…

— Делить — это значит иметь помещение. Нет, я думаю ввести систему «Комеди Франсез». Вот советуюсь сейчас. Она даст очень много — даст возможность движения труппе. Наиболее талантливые, исповедующие, с моей точки зрения, принципы Станиславского и продолжающих — вот они и будут сосьетеры.

— МХАТ всегда был достаточно взрывоопасным механизмом. Вы не опасаетесь того, что новшества вызовут брожение в труппе, и без того нестабильной? Вы не боитесь вступить в новую игру?

— Ну новая игра… Какая игра? Это же для дела. Потому что надо, надо как-то поднимать театр.

— Когда я посмотрела старый фильм «Еще раз про любовь», ваша роль летчика, которого бросила стюардесса Доронина, мне показалась неубедительной. И знаете почему? Потому что у вас, мне так отчего-то кажется, не было такого в жизни вас женщины не бросали.

(Пауза.)

— Да, вы меня прямо подталкиваете… Знаете, было всякое… Бросали и… все было. Это вам так показалось. Таня, принеси мне сигарету.

Его секретарь принесла пачку «Мальборо лайт».

— Вам же нельзя курить, Олег Николаевич.

— Если шестьдесят лет куришь, то вряд ли бросишь. Но я бросал, бросал и не курил однажды четыре месяца. Потом, как запойный алкоголик — не пьешь, не пьешь, а потом маленький глоточек сделаешь, и все. С куревом оказалось так же, такой же наркотик.

— А пить вы можете бросить?

— Я не пью. Давно. Ну иногда что-то где-то, кого-то поздравить. Хотя мне разрешено при моих делах красное вино.

— А на столетие МХАТа, на глазах всей страны по телевидению, вы пили водку.

— Это столетие. Ну а потом не все время…

— Но вы меня увели в сторону от интересной темы — темы любви. Скажите мне, какая связь между вашими романами, о которых говорила вся Москва, и вашими лучшими спектаклями?

— Любовь, она активизирует человека. Во всяком случае у меня была эта связь.

— Ну а какие конкретно спектакли связаны с какими женскими именами?

(Очень длинная пауза. Курит.)

— Спектакли? Может быть, да. «Голый король». Но имя назвать нельзя. Нет. Это не потому, что я плохой или хороший, а просто нельзя. Мне говорят, что вот Андрюха Кончаловский написал в книжке про все свои романы. Ну зачем? Это же непорядочно, нехорошо.

— Когда вы работали в «Современнике», за глаза вас называли фюрером. Вы знали об этом?

— Конечно. Звали фюрер или дуче. Да какой я жестокий. Не надо это писать. Я добрый человек по сути.

— А правда, что когда в свое время в «Современнике» не принимали спектакль, вы пользовались таким приемом, как симуляция сердечного приступа?

— Всякое бывало. Я другое скажу: когда сразу принимали спектакль, мы собирались и говорили: «Чего-то мы не то сделали». Значит, что-то не задело, не царапнуло.

— Вы работали при многих властях, генсеках. Кто из них вам запомнился?

— Самым интересным из них был Хрущев. Характером. Вот помню — лес. Опушка. Там кидают тарелки и стреляют по ним. Все попадают, а Никита промахнулся. Все смеются. Хрущев требует еще раз. Опять промах. Он стал как бурак — весь красный, отошел в сторонку и сел на пенек. Сидел долго, я за ним наблюдаю со стороны. Потом вдруг вскочил, хватает ружье: «Кидай!» Кидают тарелку, и он попадает. Вот характер. Темперамента был мощнейшего человек.

А Брежнев… это был мумия. Он не любитель театра был, ходил в цирк и на хоккей. Был случай, когда играли ЦСКА с «Динамо» и судья что-то неправильно посчитал, в результате задержал матч. К судье бегут спортивные начальники: «Ты с ума сошел, там Брежнев смотрит». Короче, он дает разрешение и ЦСКА проигрывает. На следующий день его вызывает Гречко: почему вы разрешили? Тот объясняет, что, мол, Брежнев…