Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

— Какой там Брежнев-Фигежнев! За вами армия!

Так они себя ощущали. Когда Брежнев приходил во МХАТ, ему уже, как кукле, генерал ногу на ногу клал или, наоборот, снимал. И там в спектакле «Так победим» была сцена с Хаммером. Брежнев на весь зал спрашивает Громыко: «Кто это?». Громыко говорит: «Хаммер». «Сам Хаммер?» — спрашивает генсек. Самое смешное — никакая это не трансляция была, как любят рассказывать, а просто глухой человек, который не знает силы своего голоса. А сам Хаммер, между прочим, находился тогда в зале, прилетал на спектакль с молодой женой. Посмотрел, пошел за кулисы. А наше театральное хулиганье, значит, стали жене говорить: «Зачем тебе, мол, такой старик? Вон возьми нашего Хаммера». А его играл Киндинов, молодой еще. Ну и так далее.

— Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?

— Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть…

— Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.

— Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной… Вот так… То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе — это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль «Голый король» — это для нее.

— В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом «Современника». Ваши романы со всей женской частью труппы — миф, в конце концов, или нет?

— Ну миф, конечно. Лиля Толмачева — моя первая жена. А все остальное — я ничего не буду говорить.

— Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.

— Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал «нет», потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.

— Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.

— А, ну это… Пускай считают. Мой уход во МХАТ… Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.

— Все старики вас позвали на царствование?

— Кроме одного — Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя — ну как ребенок… Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: «Олег, я все передам тебе, а ты — моему Васе» и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: «Здравствуйте, Борис Николаевич». Он отвернулся и все.

— Вы переживали?

— Ну мне казалось неудобным, неприятным это — я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: «Ну как там этот хунвейбин?» Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое — старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил вопрос есть «Современник» и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.

— А из сегодняшнего дня — какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?

— «Современник» — был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: «Я увел артистов с собой». Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.

— После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?

— Здороваемся.

— Вы замирились?

— А мы никогда и не ссорились. Даю слово. Всегда здоровались.

— Но это вам не помешало разделить МХАТ.

— Это совсем другое дело. В гости не ходим друг к другу. И романа тоже не было.

— Заметьте, не я вас это спросила. А вы могли бы, как Станиславский, от своего имущества отказаться в пользу МХАТа?

— Станиславский деньги разумно давал. Он, например, ехал в Париж, через месяц возвращался и свою золототкацкую фабрику пере- (сейчас это модное слово) перепрофилировал и стал производить кабель. Вот фабрика на Таганке «Москабель» — это все Станиславский. Вы спрашиваете: «Отдам ли?» Ну, Господи, наверное, отдам в конце концов, если это будет так необходимо.

— На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?

— Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова — М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе и призвал чуть ли не со слезами на глазах: «Клянитесь продолжать именно это искусство». А они посмеиваются, ну, мол, старик уже совсем… Вот я и хочу, чтобы этот стержень возник бы.

— Значит, его нет?

— Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое — знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?

— Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это закономерный тупик?

— Да вы знаете, этот сезон показал, что не тупик. Пять премьер выпустили.

— А почему вы, Олег Николаевич, решили ставить сейчас «Сирано де Бержерака»?

— Это вещь о какой-то идеальной любви и какой-то идеальной, к какой надо стремиться, жизни.

— С годами меняется представление о любви?

— Меняется. Это не внешность, в конце концов.

— Но вы-то как раз ставите про урода Сирано и красавицу Роксану.

(Пауза.)

— Это какая-то… поверьте… у меня для ответов нет домашних заготовок. Роксана — это женская сущность, которая состоит из смеси секса и тонких ощущений. «Могла ли полюбить урода?» «Да, да, урода, если душа…»

— Не знаю, что сказать.

— Вот и я не знаю. «Сирано» должен быть эмоциональным спектаклем. Будет начинаться с пролога: современная кухонька, сидит в трусах парнишка, кофе пьет, курит, пишет. К нему жена в неглиже. «Да подожди ты, я еще зубы не чистил». Вот идет такая сцена, где мне надо зарядить комплексы Сирано. Дальше надо играть.