Дмитрий Жуков - Бранислав Нушич

Такова завязка сложной сюжетной интриги комедии. И читатель, если он не видел «Д-ра» на сцене, может уже представить себе, какая невероятная путаница произойдет, когда приедет швейцарская жена с ребенком и увидит, что муж ее совсем не тот человек, с которым она венчалась в церкви. И что будет, когда приедет швейцарский профессор.

И как дурак Милорад провалится на лекции, написанной Велемиром на философском жаргоне, слова которого не то что понять, выговорить нельзя. Нушич откровенно издевается над псевдоученой заумью: «В контемплятивном интуиционно-виталистическом изложении флуктальных логоцентрических и биоцентрических проблем мы столкнулись с деризорными профанациями климактерических культур».

Нушич не видит в окружающем его мире управы на миллионера Животу Цвийовича, и он решает наказать его сам, сделав из него посмешище. «Я думал, все можно купить на деньги, — говорит Живота, — но теперь вижу: многое можно купить, но ума не купишь».

Право первой постановки получил Загребский народный театр. Премьера состоялась в сентябре 1936 года. Ага с нетерпением ожидал отзывов критиков и писал уже новую комедию «Покойник».

Он послал экземпляр «Д-ра» и в Сараево, директору тамошнего театра Боре Евтичу, с подробными указаниями: «…Теперь о пьесе. Главное действующее лицо (Живота) — это тот тип, который у меня всюду (Аким, Агатон, Еврем и т. д.)… Хочется, чтобы темп был живым, этого требуют сами сцены…» В конце письма Нушич, привыкший к недовольству критиков, добавлял: «Разумеется, меня будет интересовать критика, и хотя я знаю ее наперед, все-таки, будьте любезны, пришлите, когда появится…»

Нушич боялся, «что очень сложный клубок ситуаций в пьесе заставит критиков увидеть в ней лишь комедию положений и легкую сатиру…».

Опасения Аги оказались напрасными. И сараевская и загребская критика была от «Д-ра» в восторге. Впервые не нашлось критика, недовольного Нушичем. Его даже ставили в один ряд с Мольером и Гоголем. Оставалось дождаться премьеры в Белграде, намеченной на декабрь месяц. Но на премьере Бранислава Нушича не было…

Нушич был при смерти.

Много дней он находился в беспамятстве. Лишь изредка приходил Ага в сознание и, видя скорбные лица родных и врачей, старался приободрить их шуткой.

Дом наводнили репортеры.

Еще десять с лишним лет назад, в своей «Автобиографии», Ага предвидел, что репортеры станут досаждать ему не только при смерти, но и после нее.

В «Автобиографии» Ага сравнивал себя с Талейраном, после смерти которого люди спрашивали:

— Для чего же он это сделал?

Талейран был способен на любой политический трюк. Нушич приучил публику видеть шутку во всем, что он делал. Могли не поверить в его смерть…

Поэтому Ага советовал газетам не торопиться с извещением о смерти господина Нушича… И мы увидим, что это был дельный совет.

Далее Ага представил себе, как покойника Нушича станет интервьюировать расторопный, очень расторопный журналист, который способен исторгнуть информацию из чего угодно.

«Журналист. Итак, могу ли я рассчитывать на беседу?

Я (хоть и мертвый, но все же закричал). Точно так же, как и я рассчитываю на нахальство журналистов, которые и мертвым не дают покоя. Ну, так чем же могу быть полезен?»

И Нушич рассказывает журналисту, как у его постели собрались врачи и решили, что ему пора умереть. На другой день они снова пришли к нему и очень удивились, что он до сих пор жив.

— Этого не может быть! — восклицали они, остукивая и ощупывая Нушича…

«Как всегда, мнения разделились. Домашний врач считал, что я должен умереть не позднее, чем через двадцать четыре часа… А его коллега, мой хороший приятель, горячо доказывал, что „в таком состоянии я могу протянуть еще месяц или два“. Все мои попытки примирить их были тщетны. Спор все разгорался, и в конце концов они побились об заклад. Домашний доктор выложил на стол новую ассигнацию в тысячу динаров и заявил, что я умру в течение двадцати четырех часов, а мой приятель прикрыл ее точно такой же ассигнацией, утверждая, что я „протяну еще очень долго“. И попросили меня быть свидетелем. На следующее утро ко мне пришел мой домашний доктор и с первых же слов, которыми мы обменялись, понял, что мои симпатии на стороне другого.

— Ах, как это нехорошо с вашей стороны, — сказал он. — В данном вопросе вам бы следовало сохранять нейтралитет или, во всяком случае, уж если вы хотите обязательно кому-то симпатизировать, то ведь вы же знаете, что я для вас самый близкий человек.

Я начал оправдываться, уверяя, что ни в коем случае не хочу быть пристрастным и не имею никаких особых причин, ради которых стоило бы стать на сторону другого доктора, кроме той, что он допускает возможность не столь быстрой моей кончины. Эти слова особенно задели доктора. Он вспыхнул и заявил открыто, что считает своего коллегу неучем и что этот неуч обнадеживал меня, только чтобы дискредитировать его как домашнего врача.

— Но, — добавил он возбужденно, — я не позволю себя дискредитировать. Меня не так легко дискредитировать. Вы должны умереть, и не позднее сегодняшнего вечера.

Я попытался было выставить некоторые контрдоказательства, но он упорно настаивал на своем, утверждая, что я, как культурный человек, не должен помогать тем, кто стремится принизить значение медицинской науки, которая в наш век сделала гораздо больше успехов, чем все другие положительные науки. Наконец, придвинув стул, он сел возле моей постели, взял мою руку в свои и перешел на самый что ни на есть задушевный тон.

— Значит, вы надеетесь просуществовать вот так еще месяц, два, а вообще-то давно примирились с тем, что умрете?

— Да!

— Я говорю, дорогой мой, — продолжал доктор дружеским топом, — чему быть, того не миновать. Не так ли? Днем раньше, днем позже. Наш народ мудрый, у него здоровая философия. К ней следует прислушиваться!

И он так взывал к моему доброму сердцу, что в конце концов я вынужден был ему уступить. Вот так я и стал покойником».

Журналист спрашивает покойника о его последних словах перед смертью.

« Я. Какие последние слова?

Журналист. Да, знаете, таков уж порядок: когда человек умирает, он должен сказать какие-нибудь последние слова, которые хорошо использовать в биографии.

Я. Ах да, вспомнил: перед смертью я спросил жену: „Почем на базаре дыни?“

Журналист. Но, помилуйте, я же не могу записать это как последнее слово писателя. Вы же хорошо знаете, что Торквато Тассо, например, воскликнул: „В твои руки, господи!“, Вальтер Скотт сказал: „Я чувствую себя так, словно я вновь родился“, Байрон сказал: „Пойдем спать!“, Рабле: „Опустите занавес, комедия окончена“, а Гёте: „Больше света!“ Так неужели вы так ничего и не воскликнули, умирая?