Дмитрий Жуков - Бранислав Нушич

Неожиданно разрешилась история с многострадальной «Подозрительной личностью». У белградских рабочих была своя самодеятельная труппа. Любители купили в театральном архиве за пятьдесят динаров рукопись «Подозрительной личности» и поставили ее у себя. Успех был настолько громкий, что дирекция театра сочла своим долгом извиниться перед драматургом за самовольничайте. Явилась к нему и делегация от любительской труппы. Нушич принял рабочих очень приветливо и разрешил показывать бесплатно не только «Подозрительную личность», но и другие пьесы по их выбору. Через месяц комедия была поставлена и на сцене Народного театра.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как была написана «Подозрительная личность», которую читали и отвергали все директоры Народного театра, включая и Нушича, и наконец автор ее мог принять запоздалые поздравления публики. Прошло еще лет сорок, а комедия все не сходит со сцены.

Неумирающую злободневность ее объяснил сам Нушич.

«…И если все же в комедии есть аллюзии, которые не устарели; если встречаются слова, которые можно сказать и сейчас; если показаны явления, на которые и сейчас можно показать пальцем, — это только доказательство того, что в бюрократии всего человечества, всех народов и рас есть нечто общее и вечное, и это нечто будет давать материал комедиографам будущего, как мне дало его прошлое».

Уйдя со своего поста, Нушич много работает и месяцами гостит у своей дочери Гиты.

В бывших австрийских владениях у эрцгерцога Фридриха было крупное имение Беле, целый сельскохозяйственно-промышленный комплекс со своими бойнями, сахарными заводами, элеваторами, охотничьими угодьями. В этом имении, ставшем государственным, муж Гиты драматург Миливой Предич устроился заведующим административным отделом.

Кроме Нушича с Даринкой сюда наезжало веселое общество из Белграда, знаменитый писатель Велько Петрович, художники, актеры. Все они сытно ели и много пили на даровщинку вместе с государственными чиновниками, вознаграждая своих хозяев потешными рассказами. Они даже организовали самодеятельный театр.

Сам Мима Предич был великолепный имитатор. Он необыкновенно смешно копировал местных чиновников. Вот управляющий имением повязывает голову полотенцем, потому что у него болит голова от бесконечных схваток с Мимой. Вот «больной» подходит к волам и, разводя руками, кричит: «Вы одни меня понимаете!»

Госпожа Даринка по-прежнему в черном. Она не смеется шуткам и только вздыхает. Нушич веселится от души. С великой неохотой он покидает приятное общество и едет в Белград, где у него есть важное, очень важное дело.

В феврале 1924 года должны были состояться выборы в Академию наук и искусств. Первые после войны. И поэтому общественность проявляла к ним особенно повышенный интерес. Еще задолго до выборов обсуждались кандидатуры. Среди литераторов чаще других называлось имя Нушича.

Постепенно он и сам привык к этой мысли, а в кругу близких избрание Нушича подразумевалось как нечто само собой разумеющееся.

Но случилось так, что его не только не избрали, но даже не выдвинули в число кандидатов. В Академии поговаривали, что Нушич «недостаточно глубок», что академик-юморист — явление несолидное, а его драматические произведения не дают ему основания стать «бессмертным», что есть писатели постарше (Нушичу исполнялось шестьдесят), давно уже ждущие признания. В общем, складывалось мнение, что Нушич «фигура недостаточно академическая».

Члены Академии, симпатизировавшие Аге, вовремя разобрались в обстановке. Они поняли, что Нушича забаллотируют и тем самым их любимцу будет нанесено такое оскорбление, от которого он нескоро оправится. И они нарочно воспрепятствовали даже выдвижению его кандидатуры.

Действительным членом Академии стал скульптор Иван Мештрович, а членами-корреспондентами писатели Иво Войнович и Йован Дучич.

Расчеты друзей не оправдались, Нушич тяжело пережил свою неудачу.

— Стыдно мне, — признавался он в семье. — Иду я по улице и все боюсь, не спросит ли кто, почему меня не выбрали.

Дочь, ставшая его самым близким другом и поверенным, написала Аге из Беле письмо, в котором утешала и ободряла отца. Первого марта он ответил ей посланием на двух десятках страниц.

Журналисты долго охотились за этим письмом. Гита прочла его знакомым, и по Белграду ходили самые противоречивые слухи. Нушич обычно отвечал: «Письмо у дочери. Когда умру, она может его опубликовать, если сочтет нужным». Содержание письма стало известным лишь через двадцать лет после смерти Аги.

Это письмо впервые раскрывает перед нами Нушича, которого мы до сих пор знали мало. Человека, глубоко задумавшегося над смыслом собственного творчества и способного на большие теоретические обобщения. Правда, приходится делать скидку на уязвленное самолюбие.

Ага (так было подписано письмо) благодарил дочь за участие и признавался:

«Не хочу скрывать от тебя, что это невнимание, это игнорирование современниками моего труда показалось мне тяжким оскорблением и вызвало глубокую боль. От друзей я эту боль скрываю и даже весело смеюсь — арлекин должен смеяться и с кровоточащим сердцем, — но испытываю большую потребность в сострадании близких и в дружеской поддержке. И то и другое в твоем письме есть».

Нет, он ничего не имеет против тех, кого избрали в Академию, и даже упрекает дочь, очевидно, сказавшую несколько ядовитых слов по их поводу. Ага не знает, что друзья настояли на том, чтобы его имя даже не упоминалось в числе кандидатов, и ему кажется это совершеннейшим неуважением. Одно из двух — или его творчество не заслуживает высокой оценки, или Академия неспособна давать какие-либо оценки. Что ж, он попробует разобраться…

Или — или. Первое — его творчество не заслуживает высокой оценки. И Нушич разражается яростной филиппикой против самого себя — он отлично помнит все горькие слова, сказанные критикой в его адрес.

«…Прежде всего, я много и быстро писал, а следовательно, писал поверхностно и даже неряшливо. Юмор у меня легкий, а порой и дешевый, иногда я не брезгаю и порнографией. Для сатирика я неглубок; я не макаю перо в кровь, которая каплет из общественных ран, я не вижу людских пороков и не хлещу их жестоко кнутом. А если я иной раз в своих произведениях и приближаюсь к той или иной проблеме (в драме), то у меня не оказывается ни препараторских, ни аналитических способностей, чтобы подойти к явлению всесторонне, понять суть его, и тогда из-за трудностей я срезаю углы, останавливаясь лишь на внешней стороне явления, на положении, интриге, анекдоте, бью на эффект, нахожу решения технические, но не психологические. Из комедий я выбираю самый легкий их род, комедию нравов, избегая, сторонясь комедии характеров, а посему мои комедии не обещают надолго сохранить свое значение. И вообще, в литературе я не представляю собой большой, выдающейся фигуры, требующей отдельного пьедестала, чтобы выделиться среди множества тех, кто заполняет пробелы между этапами в литературе.