Александр Мацкин - Орленев

И не случайно кульминацией пьесы стал финал второго акта

(у автора — третьего, первый акт Орленев опустил), где испол¬

нялась Пятая симфония, которую окончательно оглохший Бетхо¬

вен не слышал. Для этой сцены Павел Николаевич написал свой

текст, полный отчаяния и физически ощутимой муки. Бетховен не

слышит голоса своего «любимого ребенка». «Не слышу! Друзья

мои, ступайте, оставьте одного меня, хочу я быть один. (Поет.)

Один, один, один, во всей вселенной, в целом мире один,

один, один... (Прислушивается.) Не слышу, ничего не слышу.

Ничего!» Люди слабые, слушая этот монолог, плакали навзрыд, но

в этом случае театр унизил себя до той очевидности, которая на¬

ходится за гранью искусства; такое взвинчивание чувств — прием

для поэзии запрещенный. Что же, Орленев этого не понимал? Ко¬

нечно, понимал, но он прощался со сценой (так и сказал Врон¬

скому: «Довольно, это моя последняя роль»), сердце его разры¬

валось от тоски, и он не хотел прятать свою боль и думать о том,

что его трагедия может стать предметом искусства только в том

случае, если он найдет для нее язык искусства. Зачем ему эсте¬

тика, он хочет выкричаться напоследок! Почему же он себя опла¬

кивал? Какие были для того основания?

Как будто никаких! Прошло всего полтора месяца после того,

как Орленев сыграл Бетховена в Зеркальном театре «Эрмитажа»,

и его имя опять появилось на афише. 14 ноября 1927 года он

выступил в роли Раскольникова в помещении Эксперименталь¬

ного театра. Спектакль был сборный, в числе участвовавших было

много знаменитостей из московских театров, Мармеладова играл

Михаил Чехов. О таком партнерстве Орленев мечтал давно,

с Мармеладова ведь началось его увлечение Достоевским, тем

обидней, что исповедь спившегося, старого (такой ли он старый,

моложе его лет на пять-шесть) чиновника в его спектаклях

обычно казалась либо хлесткой и фельетонной, либо же строилась

на сплошных всхлипываниях и рыдании. Чехов поразил Орленева

с первой репетиции: его Мармеладов был человек деклассирован¬

ный, опустившийся, нищеты своей не скрывал и вместе с тем

смотрел вокруг с оттенком «некоторого высокомерного пренебре¬

жения», как сказано в романе; человек странный, беспокойный,

в котором дико смешались ум и безумие, тоже по ремарке автора.

За долгие годы актерской жизни такой легкости импровизации

на темы Достоевского он никогда не встречал: особенно захватила

его жадность общения хмелеющего на глазах бывшего титуляр¬

ного советника, потребность Мармеладова в исповеди. Впечатле¬

ние было такое, что он давным-давно ждал этой минуты, и вот

она наступила!

И Орленев, забыв о бремени лет, об усталости и терзающих

его «комплексах», подхватил вызов Чехова. Он только молчал и

слушал. Но как! Без всякого физического напряжения, без жес¬

тов, почти не мимируя, все в нем во время этого получасового

монолога затаилось, сосредоточилось, ушло вглубь, и жили только

глаза, внимательные, тревожные, строгие, глаза заговорщика и

одновременно судьи, принимающего решение. Недавно скончав¬

шийся актер и литератор Л. Д. Снежницкий, тогда семнадцатилет¬

ний ученик школы Театра имени Вахтангова, прорвавшийся

сквозь толпу, осаждавшую театр, сквозь заслон милиции и билете¬

ров, описывая по моей просьбе этот спектакль полувековой дав¬

ности, замечает: «Казалось, между партнерами возникла внутрен¬

няя связь, своего рода вольтова дуга». Два поколения русских

актеров, два века, две театральные школы сошлись вместе. Тон

роли был задай, и Орленев провел се с таким блеском, о котором

и поныне вспоминают старожилы. После неудачи «Бетховена» (по

поводу которого «Вечерняя Москва» напечатала рецензию под

названием «Орленевская опечатка») сборный спектакль в Экспе¬

риментальном театре стал триумфом Орленева. И этот триумф

приблизил день катастрофы.

Отныне он знает меру своих возможностей, возвращаться

к прошлому ему еще по силам, браться за новое — об этом надо

забыть... Какую овацию ему устроили в Экспериментальном те¬

атре! А «Бетховен» провалился, на этот счет у него нет сомнений.

Через несколько дней после премьеры в «Эрмитаже» он встретил

на Тверской актера Гарденина, подошел к нему и спросил: «Ви¬

дели моего Бетховена?» — «Нет, Павел Николаевич, опоздал!» —

«И хорошо! Сам знаю, плохо было... Не то, нс то!» И ушел, мах¬

нув рукой. Примерно в те же дни, тоже на московской улице,

к ному кинулся с расспросами и воспоминаниями знакомый еще

по гастролям начала века в Киеве и Одессе журналист и драма¬

тург Вознесенский. Павел Николаевич спокойно ему сказал:

«Я обо всем помню, но не надо ни о чем говорить! Орленев-актер

умер!»26. Если он так себя не щадил в разговоре со случайными

людьми, значит, дела его, действительно, плохи. Физически он

был еще в хорошей, даже гимнастической форме. По утрам за¬

нимался на кольцах (они висели в его комнате в Каретном), без

труда упражнялся на трапеции, всегда, даже зимой, ходил с от¬

крытой грудью и не простуживался. Даже зубы у него никогда

не болели. Болезнь грызла его изнутри, и один из ее симптомов

был в коварстве памяти, как бы расколовшейся на две половинки.

То, что было в прошлом, память его не утратила,— играя ста¬

рый репертуар, он способен был даже к импровизации. В свой

последний рабочий сезон 1928/29 года он поехал на несколько гас¬

трольных спектаклей в Тулу и, как вспоминает актриса Сиянова,

«стоило ему выйти на сцену, как его старость бесследно исчезала

и вы видели перед собой все того же Орленева» 27, знакомого по

прежним встречам. Правда, удавались ему только те роли, кото¬

рые он «играл уже лет тридцать». Когда же он принимался за

новое — память ему изменяла, не помогали даже испытанные

технические приемы, его мнемонические записи. Что-то в нем над¬

ломилось. Кончился какой-то завод. И как он себя ни понукал и

ни взнуздывал, ничего добиться не мог. «Белый лист!» —

с грустью говорил Орленев. И все-таки надежды не терял.

В 1928 году он наконец закончил свои мемуары, работа затяну¬

лась на целые пять лет не по его вине, он писал урывками в су¬

толоке других дел. Последние строки его книги, не вошедшие

в ее окончательный текст, были такие: «Может, дождусь и моих

новых скитаний для смелых, дерзких и новых исканий, и в душе

от этого раздается страстная песня».

Надежды эти не оправдались. День ото дня его болезнь про¬

грессировала, он все реже выступал, а потом и вовсе перестал ез¬

дить и играть. Ему назначили государственную пенсию, которая