Александр Мацкин - Орленев

не упомянули о том специфическом интересе к психологии твор¬

чества, который связан с этой ролью и в дни премьеры и во все

последующие годы.

На спектакль «Доктор Штокман» он все-таки пошел. В ле¬

тописи «Жизнь и творчество К. С. Станиславского»21 указы¬

ваются две возможные даты этого посещения — либо 13, либо

18 марта. Спектакль заставил его поволноваться. Он так писал об

этом вечере, посмотрев Станиславского в роли Штокмана: «Я весь

дрожал, мне хотелось остаться одному»; отказавшись от участия

в очередном торжественном приеме в честь московской труппы,

он «пришел в каком-то экстазе домой». Жил он тогда у Набокова,

хозяин в ту ночь был на дежурстве в министерстве, в пустой

квартире Орленева ждал на столе обильный ужин с закусками и

вином; он к ним не прикоснулся, возбуждение его не проходило,

заснуть он тоже не мог. Утром, вернувшись домой, Набоков заме¬

тил, что с его гостем опять что-то стряслось; он спросил, что же

такое, и Орленев ответил: «Знаешь, Костя, я или брошу совсем

театр, или должен создать такое же светлое дело» 22, имея в виду

Художественный театр и единодушие его ансамбля, которое он

почувствовал с той минуты, как в «Штокмане» поднялся занавес.

Об отзывчивости Орлепева-зрителя много пишут все мемуа¬

ристы, в предыдущих главах я уже упоминал о том, какое впе¬

чатление произвела па него Дузе. Встреча с великим искусством

была для него всегда потрясением, но помимо бескорыстного во¬

сторга у его чувства зрителя был еще профессиональный мотив:

вот до каких вершин может подняться поэзия театра, и, если ты

застрял где-то у подножия этих вершин, зачем тебе заниматься

таким делом; выбор только один — или бросить сцепу, или найти

свой путь к совершенству! Искусство Дузе и Станиславского ок¬

рыляло Орлепева, понуждая в то же время огляпуться па самого

себя: а что же я? а как же я? Он верил в свое призвание, по у него

хватало ума и трезвости, чтобы судить о себе безотносительно

к своему честолюбию; и при всей своей отзывчивости он знал

меру ценностей.

Татьяна Павлова в письме к автору этой книги рассказывает,

как она вместе с Орлопевым смотрела в вепском Бургтеатре игру

знаменитого Йозефа Кайнца, которого русская критика в девяти¬

сотые годы часто сравнивала с Орленевым — тоже амплуа невра¬

стеника, тоже гастролер. Смотреть Кайнца было интересно — он

играл старого усталого актера (пьесу Павлова пе называет), и

в его роли был один особенно запомнившийся ей момент: старый

актер сидел па диване, устремив взгляд на свой когда-то, может

быть, несколько десятилетий назад, написанный портрет в ко¬

стюме Пьеро. И вдруг после недолгой паузы этот согбенный ста¬

рик, сразу преобразившись, легко подымался с дивана и «всем

своим телом делался молодым Пьеро», как пишет Павлова. Орле-

певу очень понравилось это чудо мгновенного превращения, этот

прыжок во времени, из старости в юность. Действие пьесы про¬

должалось; па сцену вышел очень-очень старый лакей, сказал

«чай готов», и весь зал зааплодировал. Орленев и Павлова удив¬

ленно спросили, почему ему аплодируют. Им ответили, что этот

актер на выходах уже пятьдесят лет выступает на сцене Бург-

театра. Теперь перед ними была старость необратимая, биологи¬

ческая, которую нельзя победить ни вдохновением, ни тренажем.

Все это было занятно и трогательно, но никакого потрясения они,

как, впрочем, и все другие зрители, в тот вечер не испытали.

У Кайпца было чему учиться, но перемены в жизнь Орленева эта

встреча не внесла. Другое дело Станиславский — его уроки тре¬

бовали немедленной реакции, ответных действий, коренной ломки

и образа жизни и образа искусства.

На следующий день после «Штокмана» он пришел к Суво¬

рину, забыв о всех распрях и своем положении гастролера в пе¬

тербургской труппе, и сказал, что реформы «художественников»

касаются всех актеров русского театра и жить по-старому больше

нельзя. Я приведу этот разговор, как он записан в мемуарах Ор¬

ленева:

«Алексей Сергеевич, вы должны создать такой же театр.

Я уверен, что мы все пойдем вам навстречу. Сделайте нас своими

пайщиками, и мы будем работать за совесть, а не за страх». Ста¬

рик Суворип загорелся, поверил в это дело и уполномочил меня

объехать многих товарищей. Я поехал к Бравичу, Типскому, Ми¬

хайлову, стараясь всячески разжечь их, говорил, что не надо ни¬

каких премьеров, не надо никаких первых ролей, надо играть,

если пужио, на выходах, чтобы каждой пьесе создать успех, чтобы

каждому ансамблю придать дух и настроение. Товарищи отнес¬

лись ко мне очень скептически, говоря, что из этого ничего не

выйдет и пе мне переделать людей. Меня словно облили холодной

водой, и я опять полетел к Суворину и убеждал его создать хотя

бы небольшую группу «безумцев и искателей». Суворин, видимо,

за это время посоветовался со своими директорами-компаньонами

и сказал мне, что дирекция не пойдет ни на какие уступки. Когда

я увидел, что мечты мои рассеялись, я обругал Суворина «импо¬

тентом искусства» и опять жутко запил» 23. После этой вспышки

все связи Орлепева с суворипским театром окончательно обор¬

вались.

В какой-то счастливый день вскоре после этого запоя и про¬

изошла встреча Орленева со Станиславским и их разговор о пе¬

реставленных актах и мотивах самоубийства Арнольда Крамера.

В летописи И. Виноградской разговор этот датируется так: до

23 марта. Как вы помните, во время их встречи Станиславский

предложил Орленеву стать актером Художественного театра и по¬

просил его прийти попозже вечером, чтобы обо всем условиться.

Времени для размышлений у него не было, всего несколько часов,

и, не задумываясь о последствиях своего решения, он уклонился

от новой встречи и выбрал неконтролируемую свободу Арнольда

Крамера, несмотря на то, что Чехов (более высокого авторитета

для него не существовало) убеждал его «пойти на работу

к художникам». В назначенный час к Константину Сергеевичу

явился все тот же Набоков и сказал, что его друга мучают сомне¬

ния и, чем больше он проникается доверием к Станиславскому,

тем страшней ему довериться его режиссерской воле; соседство

с величием его пугает: как он сохранит в его тени свою непосред¬

ственность («...Я буду играть нечто отраженное»)*. И он

выбрал хрупкую свободу, навсегда отказавшись от той высшей

дисциплины духа, которой была так сильна труппа Художествен¬

ного театра. Можем ли мы его в том винить?

Летние поездки предыдущих лет и независимое положение га¬