Андрей Румянцев - Вампилов

«Мать Моцарта, — сказал Саша, — писала сыну: “Ты сочиняешь столько мелодий. Как ты это делаешь? Откуда ты их берешь? Ты что — садишься и начинаешь писать?” Моцарт отвечал ей: “Нет, мама, чаще всего они возникают, когда я еду в карете. Я начинаю насвистывать. И мне нравится то, что я насвистываю. Тогда я это записываю и обнаруживаю, что это новая музыка”. Он насвистывает в карете! И всё! Каково, а?

Таня рассмеялась, грациозно покачала красивой головкой, как умела делать она одна в нашей группе, кошачьим жестом погладила Сашу по плечу и сказала кокетливо:

— Нам всем остается только насвистывать!

— Да, — сказал Саша, — за малым дело стало — уметь не свистеть, а насвистывать…»

В интересных воспоминаниях Виталия Зоркина немало таких эпизодов, относящихся к первым годам учебы в университете. Они показывают, что Вампилов уже тогда пытался постичь мир художественного творчества, понять его глубинные законы. Хочется выписать еще несколько строк из книги нашего сокурсника «Не уйти от памяти».

Виталий прочитал своему товарищу собственные стихи: «Одно называлось “Тени”. Он похвалил. По поводу другого сделал два замечания. Что меня поразило — совсем не в духе: “это хорошо, а это плохо”. Он начал как-то удивительно тонко:

— Природа любит некоторых людей, и они отвечают ей тем же.

— Почему некоторых?

— А ты никогда не слыхал, как в деревне старики говорят: “Я почувствовал весну”.

— Что у них — лисий нюх?

— Вот-вот, именно лисий. И такому человеку надобно быть поэтом.

Я поэтом быть не собирался, но хорошо понял, что это камешек в мой огород. И заговорил, как всегда сбивчиво и торопливо, что, мол, я не Тургенев и не Фет, природу описывать не умею, а пишу “под настроение” и для друзей. Саша сказал:

— У Пришвина я встретил интересную мысль. Он считает, что за всякой картиной природы таится невидимый человек. Вот хотя бы известный “Мостик” Левитана. Когда мы глядим на картину, нам кажется, словно по этому мостику только что прошел человек и осветил собой этот неяркий, ничем сам по себе не примечательный пейзаж. Вот так надо писать. Но это нелегко».

В другой раз, по свидетельству автора, вампиловский монолог получил продолжение. «Поэт должен уметь удивляться, — заметил Саша. — Еще Пушкин сказал, что интересно следить за мыслью великого человека. А вот если б собрать высказывания классиков о своем труде. Я бы назвал такую книгу — “Муки слова”. Кто-то верно заметил, что писатель распят между Наблюдением и Созиданием. А поскольку он не может без того и другого, то в глазах людей он выглядит человеком странным — то нелюдимым, когда пишет, то слишком веселым, когда с тоски вдруг возьмет да напьется. И времени писателю отпущено мало, из океана времени — всего одно мгновение. Не успел расправить плечи, вдохнуть всей грудью — глядь, тебя поджидает смерть, а там и незабвенная Лета».

К таким речам не готовятся — они вызревают подспудно, и для людей, которые хотели бы посвятить себя творчеству, мысли о нем естественны и неотступны. Поэтому, думаю, читатель не без интереса воспримет еще одно рассуждение Александра, приведенное Зоркиным:

«— А для меня понятия — писатель и личность — тождественны! — сказал Вампилов. — Вот смотри: Толстой. Открываю наугад, — он действительно открыл толстую книгу где-то на середине, — и читаю. Вот — смотри: “В сущности, когда мы читаем или созерцаем художественное произведение нового автора, основной вопрос, возникающий в нашей душе, всегда такой: ‘Ну-ка, что ты за человек? И чем отличаешься от людей, которых я знаю, и что можешь мне сказать нового о том, как надо смотреть на нашу жизнь?’ Что бы ни изображал художник: святых, разбойников, царей, лакеев — мы ищем и видим только душу самого художника”.

Это он имел в виду Мопассана, но то же самое мог сказать и про себя».

От Саши всегда исходили творческие токи. То он «подстрекал» (его слово) совместно сочинить какой-нибудь опус, то предлагал поставить любимый водевиль, то звал изобразить «в натуре» известную картину художника, чтобы запечатлеть ее на фотографии. И все эти затеи подхватывались, и на них не жалелось времени, в отличие от подготовки к очередному скучному семинару.

Например, репетиции чеховской «Свадьбы». Не было надежды сшить костюмы, изготовить декорации, да что там, не было надежды вообще сыграть спектакль. А между тем оставались после лекций группой, человек десять-пятнадцать, искали пустую аудиторию и лицедействовали целыми часами. Саня был за режиссера, одновременно репетировал роль Апломбова, но в течение вечера, пожалуй, каждый успевал побывать и постановщиком, и чуть ли не любым персонажем водевиля, фантазируя, как он видит вот эту роль и вот эту сцену. «И с тех пор, — с ностальгией писал позже Владимир Мутин, — до пятого, выпускного, курса “играли” мы этот спектакль, выдергивая и в разговорах, и в спорах чеховские реплики: “В Греции все есть… Я не Спиноза какой-нибудь. Я человек положительный и с характером… Вы мне зубов не заговаривайте! Я вашу дочь с кашей съем. Я человек благородный!.. Атмосферы мне, атмосферы… Я с вами, папаша, вполне согласный… Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном. Одним словом, позвольте вам выйти вон!”».

Арнольд Харитонов, учившийся на курс младше нас, припомнил, как в студенческий драмкружок, в котором он занимался, пришел Вампилов с предложением — «поставить на сцене отрывок из романа Ильфа и Петрова “Золотой теленок” — “Дети лейтенанта Шмидта”. “Я написал инсценировку”, — небрежно сказал он и вынул из кармана листки с машинописным текстом, который нам, далеким от такого уровня цивилизации, сам по себе казался заслуживающим уважения. Мы согласились, хотя это был неосторожный, а скорее даже опрометчивый поступок: до смотра (студенческой художественной самодеятельности. — А. Р.) оставались считаные дни, да и до сессии не так много…

Наконец, настал день смотра… Мы вышли на сцену и начали изображать все, что нарепетировали. Публика смотрела на нас недоуменно и… молча. В зале повисла неловкая тишина, а мы все больше лезли из кожи вон, чтобы рассмешить зрителей и, видимо, все больше… фальшивили. Блистательный текст Ильфа и Петрова сам по себе не сыграл, а мы на это надеялись, все остальное, видимо, было просто нелепым, особенно я в своем клоунском рыжем парике и штопаных клешах. Да и Юра Николайчук с завязками от кальсон и манишкой. Надо еще добавить, что при гробовом, как писали в старых романах, молчании зала мы сами по привычке давились от хохота.

Так и доиграли. Публика вежливо проводила нас жидкими аплодисментами… Не помню, чтобы мы расходились с тяжелыми сердцами. Может быть… Я же до сих пор иногда повторяю: “А как же Рио-де-Жанейро? Я тоже хочу в белых штанах”. И слышу в ответ иронический голос Сани: “Рио-де-Жанейро — это хрустальная мечта моего детства, не касайтесь ее своими лапами”.