Татьяна Москвина - Культурный разговор

Иногда и в жизни, и в кинематографе надо выжидать чего-то. А роль в «Донской повести», конечно, для меня самая памятная – когда все впервые. Впервые надо было на экране любить, ненавидеть, предавать, становиться матерью, умирать. Роль действительно удивительной судьбы, возможностей. Поэтому, когда спрашивают про самую любимую роль, я называю «Донскую повесть».

– Когда вы были на донской земле во время съемок, вы оценили колорит этих рассказов?

– Это ощущается – Шолохов знал, как дышит степь, как она пахнет, какая симфония может быть услышана в степи, если припасть к земле, – это все я сама испытала. И этот Дон бесконечный, мощь, неторопливость. Тут невольно вспоминаешь Монтеня – истинное достоинство подобно реке: чем глубже река, тем меньше издает шума. В картине участвовали местные жители, они интересовались процессом, были очень гостеприимны, каждый двор варил свою уху – с курицей, без курицы, трехкратную, четырехкратную… Евгений Павлович был очень популярен после «Полосатого рейса», и мне перепадало с ним быть приглашенной в гости. Народ удивительно добротный и открытый, и в то же время знал себе цену. Женщины, как бы они ни упахивались в поле и со своими пьяненькими мужьями, когда надо – расправляли плечи и вели себя с достоинством.

– Ваша Дарья – не какая-нибудь забитая, подневольная, плачущая. Очень сильный, гордый, самостоятельный характер, принимающий решения. То есть это казацкий характер? Они не знали крепостного права, вольные.

– И связь с землей, с природой, с Доном – это сильно в них ощущалось. Наверное, это очень их питало, питало и характер, и ощущение жизни.

Вспомнила сцену, когда Дарья идет по степи пьяная и поет. А герой ее поджидает и дает ей по физиономии. Я говорю Владимиру Александровичу Фетину – может, мне действительно немножко самогончику для куража? – Ты с ума сошла. Лучше накануне попробуй, запомни это состояние, а потом воспроизведи. Тем более в степи жара – 32–33 градуса. И вот мы снимаем. На репетиции я подставляю физиономию – и он так меня чуть-чуть по щеке, ласково. Его отзывает Фетин и что-то говорит ему выразительно. Я, ничего не подозревая, так же спускаюсь с холма, пошатываюсь, пою, подхожу к нему, и вдруг он размахивается, а ладошка у него была такая большая, как оладушка, мясистая, и так мне по физиономии заехал, по щеке ударил, что я падаю, бусы рвутся. Так у нас не было запланировано. Порвались бусы – я плюхаюсь на землю, растерялась, бусы потеряла, собираю их в пыли, куда-то их за пазуху засовываю и от обиды плачу. Просто я расплакалась, что меня не предупредили и ударили так сильно. Осталась потом даже какая-то синева – гримировали. Второй дубль этой сцены мы даже не снимали.

Еще в этой роли мне «убирали интеллект», которого вообще не присутствовало тогда в моей жизни. Сейчас немножечко он прорезался одной извилиной, а тогда специально гример придумывала – мне наклейку делали, уменьшали лоб, высветляли щеки. Фетин поставил условие, чтобы я поправилась. А это были студенческие годы, когда мы все пытались походить на Юлию Борисову, ели одни лимоны. Поправиться было несложно, и вместо пяти я набрала восемь-девять килограммов: в станичной столовой возьмешь шмат мяса – лучше чем в ресторанах, натуральное, вкусное, я себя отпустила и ела сколько хотела.

– Вы вообще необычайно уверенно там держитесь, что называется, «пришла и говорю». Пришла как власть имеющая, что-то высветил в вас кинематограф, может быть, что вы сами в себе не осознавали. И дальше были замечательные роли – «Журавушка», «Виринея», «Угрюм-река»… Режиссер Владимир Фетин все-таки очень интересная фигура. В шестидесятые годы, кажется, на Земле не было плохих фильмов, такой необычайный был расцвет авторского кинематографа во всем мире. Но Фетин нашел в нем свое место и поразительно, насколько разные картины он снимал…

– Я очень сожалею, что о нем подзабыли. Он был очень непритязательный, скромный, только в работе был несгибаемым, бескомпромиссным. Очень любил актеров, и его любили актеры. В жизни был очень мягким и добрым человеком. Никогда не мог от лишней стопки отказаться – а жили мы рядом с «Ленфильмом», хата с краю, как говорится, собирались часто после съемок – были у нас и Папанов, и Евгений Павлович, и Валя Владимирова, и Невинный. Ему всегда было интересно наблюдать. Он больше слушал, чем говорил. А если что-то рассказывал, это было всегда очень образно. У него были красивые большие руки, а для меня руки – это продолжение жизни души. Он ими умел завораживать слушателей. Работал в основном с оператором Евгением Шапиро, который снимал удивительные крупные планы, правда, и свет выстраивал по два часа, так что хотелось уже кричать и кусаться. Зато потом на экране был результат. И Фетин, и Шапиро понимали, что красивые планы постоянно не нужны – достаточно трех портретов в фильме, и они свое дело сделают.

К съемкам Фетин готовился. Иногда лежал, смотрел в потолок, я удивлялась, не скучно ли ему, а оказывается, он просматривал уже фильм, к каждому съемочному дню продумывал все раскадровки, приходил на съемочную площадку вооруженный. Жизни совершенно не знал, ему было все равно, что надеть, лишь бы чисто, а где что продается – это его не интересовало.

Я считаю, что он заслуживает того, чтобы в память о нем сняли фильм, пока еще живы те, кто с ним работал.

Когда вы сказали, что исполнилось полвека «Донской повести», у меня содрогнулось что-то внутри. Однажды мне позвонили из Дома кино и пригласили на сорокалетие «Донской повести». Я согласилась, сверилась с расписанием и мимоходом спросила, кто еще будет. Пауза. А больше никого нет – все ушли. И тут у меня перехватило дыхание.

– Кино прославило Людмилу Чурсину, но у вас есть и театральная судьба. Вы в Щукинском учились? Там как-то особенно учат?

– В основе во всех театральных вузах, наверное, лежит система Станиславского, учат верить в предлагаемые обстоятельства, анализировать роль – с чем пришел, во имя чего, какую телеграмму, как говорил Гончаров, посылаешь в зал, учат выстраивать биографию своего героя или героини до появления на сцене. Как мне кажется, Щукинское, и вообще школа Вахтангова отличается тем, что здесь очень легко соединяют драму и комедию, задушевность и характерность, что всегда меня поражало у таких великих актеров, как Николай Гриценко, Михаил Ульянов, Николай Плотников, Юлия Борисова – в общем, у всех великих вахтанговцев.

– У вас был ленинградский период. Я вас видела в Театре драмы им. Пушкина в спектаклях «Иванов» и «Дети солнца». Были очень интересные декорации Марта Китаева, постановка Арсения Сагальчика. Как вы оказались в Ленинграде?

– Так я же вышла замуж за Фетина, и поскольку он уже десять лет работал на «Ленфильме», а я только два года в театре Вахтангова, чтобы не срывать его с места, я, как декабристка, и переехала в Ленинград. Фильм «Донская повесть» к тому времени уже прошел, и первые два-три года в Ленинграде были очень сложные. Я не умела ходить и предлагать себя в театры, а в кинематографе после шолоховской героини предлагались роли разбитных баб. Я прозябала в состоянии растерянности и ощущения, что все кончилось. Фетин тогда тоже сидел без работы, в долгом простое, запрещались сценарии, а после пошли «Виринея», «Журавушка», «Угрюм-река»… И вот я пошла смотреть какой-то спектакль Арсения Сагальчика, а мы уже были знакомы, и он предложил Лизу Протасову в «Детях солнца» Горького. Я удивилась – какая я Лиза? Сказала, что он берет на себя непомерный труд, потому что я уже отвыкла от сцены. Но все же мы стали работать. Замечательным партнером был Игорь Олегович Горбачев, на репетициях у него бывали гениальные моменты. Он с уха работал, под радиосуфлер, текст некогда было учить – он и преподавал, и директорствовал… Я почувствовала вкус работы на сцене. Но я не была в штате театра. Меня это очень устраивало: пришел, отыграл, не обязан на собраниях принимать чью-то сторону.