Татьяна Москвина - Культурный разговор

– А как вам ленинградская публика, не показалась ли она вам холодноватой и чопорной?

– Да уж, в Петербурге публику на мякине не проведешь! И тогда, и сейчас… Эти годы совпали с бурным и ярким временем в моей жизни, в смысле моего возраста, состояния, жадности к жизни, к общению, любопытства. Поэтому я не почувствовала холода, хотя не скрою, я до сих пор помню, как идешь по Кировскому в плюс 27, переходишь на теневую сторону – изморось, хочется сразу что-то набросить. Наверное, не успевает прогреваться камень, столетиями впитывающий в себя влагу.

– Как вы очутились в Театре Российской армии, где служите уже тридцать лет?

– В свое время Роза Сирота, правая рука Георгия Александровича Товстоногова, потом работавшая у Олега Ефремова, предложила мне сделать спектакль «Супруги Каренины» на двоих с Изилем Заблудовским, а позже – моноспектакль «Настасья Филипповна».

Я же в свое время даже у Товстоногова побывала, но так и не смогла преодолеть свой страх перед ним, он меня пригласил на главную роль в «Оптимистической трагедии». Когда я входила и видела его, у меня все скукоживалось, я становилась корявой, тупой, я боялась одного его вида. Так трепетала внутренне перед этим великим человеком. Помню, как Олег Борисов мне говорил (мы с ним снимались вместе в «Виринее»): «Терпи, терпи». Но я была уже взрослой женщиной, терпеть, испытывать этот страх было неловко перед самой собой, и я написала благодарственное письмо с уважительным поводом и рассталась с этой идеей. Роза Сирота тогда предложила моноспектакль, «Настасью Филипповну», а Достоевского она знала наизусть, работала над спектаклем «Идиот» с Георгием Александровичем. И когда главный режиссер Театра Советской армии Юрий Иванович Еремин приступил к репетициям «Идиота», они пригласили меня на роль Настасьи Филипповны.

– В Театре Российской армии вы вновь встретились с Олегом Борисовым, актером, лучше которого представить себе невозможно. Олег Борисов – пример актерскому цеху по его отношению к делу и степени его одаренности и постоянной рефлексии. Он же все время думал. Столько думать – это что-то невероятное для актера. Скажите, вот часто слышишь глупость такую – женщине ум не нужен, актрисе ум не нужен. А как ум может быть не нужен?

– Наверное, каждому свое. Кому-то он нужен очень, а кому-то уже хорошо, что могу сосчитать, сколько будет дважды два. Но я знала актеров, которые лишены глубинного ума, но интуиция и талант позволяли им быть на сцене сверхумными. Обладая одной извилиной, они производили впечатление, что у них все сморщено от извилин в мозгах. Бог знает, как это происходит. А бывает так, что ум и мешает актеру – если ты очень мудрствуешь и любишь говорить на репетициях, где надо, конечно, задавать вопросы, размышлять, но нельзя забалтывать режиссера и себя. Кому что дано. Есть ум, нет – главное, чтобы человек был одарен и обладал сценическим обаянием, даже играя отрицательных героев.

Нам ведь только кажется, что мы думаем вот этим серым веществом. А мы дышим, живем каждой клеткой – ушами, обонянием. И здесь нужен от природы данный ум. Бывает, человек не заканчивал никаких университетов, но он умен природным умом, накопленным генетически, из поколения в поколение, опытом. Я знаю таких. Нина Афанасьевна Сазонова была такой умницей, обладала юмором, чутьем, смекалкой, не была интеллектуальной, но была крепка вот таким самым надежным умом.

– Вы играли Дарью, такую нутряную женщину, которую, кажется, породила сама степь. А сейчас мы наблюдаем, что далеко актриса Людмила Чурсина отошла от этого народного типа, и часто играет и цариц, и вообще нечто загадочное – например, саму Смерть в спектакле «Та, которую не ждут».

– В пьесе Касоны «Та, которую не ждут» роль действительно очень опасная. Ее величество госпожа Смерть. Но там настолько потрясающие тексты и монологи, когда она говорит: «Вы меня удивляете. Я слышу, как все вы жалуетесь на жизнь, почему же так боитесь лишиться ее?» Мудро. Дети так часто, не ведая того, играют со смертью. В общем, мы все ходим на острие жизни и смерти, но забываем о том, что мы смертны. И слава Богу! Хотя, как говорил Толстой, день, прожитый без смертной памяти, – напрасно прожитый день. Но к этому приходишь только с годами. Мало кому с юности дается это ощущение конечности земного пути, хотя бывает. Нужно ценить каждый день, нужно ценить живых при жизни – в общем, целая философия. Я брала благословение: пошла к батюшке, сказала, что предложили такую работу, и он меня как-то убедил. А вообще я уже давно интересовалась этим явлением, не менее великим, чем рождение. Оно до сих пор для нас закрыто, непостижимо…

Я купила огромную книгу «Хроники Харона», в которой описывается, как в течение тысячелетий люди уходили из жизни. Это момент самовыражения окончательный. Редко кому удается в эти последние секунды что-то сыграть. Нужно обладать силой и к этому идти, чтобы красиво уйти. Я стала интересоваться, какой культ смерти существует у разных народов. Сейчас я понимаю, что когда мы плачем, провожая близкого, родного человека, – мы себя жалеем, мы плачем о себе, о том, что мы остались одни. Спектакль может помочь людям мудрее, спокойнее, естественнее относиться к неизбежному, достойно принимать неизбежное.

– Но вам, как ни смешно это звучит, удалось сделать Смерть очень живой. Она выполняет некое веление рока, она на работе, работящая женщина, причем несчастная и одинокая. Вы говорили о том, как вам приклеили ярлык «русская березка», а тут ничего похожего – в экзотической испанской пьесе играет Людмила Чурсина, даже не женщину, а что-то, некое существо, и при том наполняет это жизнью, обаянием. И последняя ваша работа, Лив Штайн в спектакле «Игра на клавишах души», – это женщина интеллигентной профессии, пианистка. Скажите, вам важно понять изнутри свою героиню и как-то пристроиться к той почве, из которой она выросла?

– Да. Я пытаюсь. И режиссер Александр Васильевич Бурдонский, с которым мы выпустили уже четвертый спектакль, всегда требует, чтобы мы знали биографию своих героев, фантазировали. Пьеса очень сложная – о любви, о чуткости. Героиня – великая пианистка с гениальным слухом, но лишенная другого слуха, к близким… Героиня потеряла сына, собственно, она его и не знала, будучи одержимой Рахманиновым, и муж у нее был постольку-поскольку. И когда ее девятнадцатилетний сын уходит из жизни, она бросает сцену, пианино убирает в подвал и четырнадцать месяцев пьет лекарства, она опустилась, в какой-то саркофаг себя заключила. Появляется молодая девочка Лора, которая знала Генри, ее сына, и тут начинается детектив. И в конце концов Лора ее вытаскивает из саркофага, героиня возвращается к музыке. Но кончается все, к сожалению, трагически.