Наль Подольский - Расчленяй и властвуй

После бури бывает затишье. После войны живут мирно. После пожара не разводят костров. Исходя из этих банальных истин, Александр Петрович Самойлов решил обустроить свою дальнейшую жизнь как можно спокойней и безопасней. Конкретно это значило — отказаться от ведения дел, требующих каких-либо расследований, и заняться обычной адвокатской практикой.

Его жене, Карине, такая жизненная программа пришлась по вкусу.

— Я, кажется, по горло сыта приключениями, — заявила она.

Особенность адвокатской карьеры Александра Петровича состояла в том, что он охотно брался за безнадежные дела, от которых другие адвокаты, как правило, открещивались. И напрасно: подобные казусы предоставляли защитнику полную творческую свободу, ибо он не был стеснен убогой практической целью: добиться отмены или смягчения наказания — о них все равно не могло быть и речи. Если же, вопреки логике, чего-нибудь удавалось достигнуть, то все воспринимали это как чудо, а адвокат, соответственно, приобретал репутацию чудотворца.

Сию доктрину Самойлов заимствовал у своего учителя, адвоката, некогда настолько известного, что приводить здесь его фамилию неуместно. Тот, будучи еще молодым юристом, сразу после Второй мировой войны взялся защищать людей, служивших во время оккупации в немецкой полиции, так называемых «полицаев». Ему удалось доказать, что лишь часть из них, в основном люмпенизированные элементы, шла в полицию добровольно и была замешана в преступлениях, остальные же поступали на службу к немцам по решению крестьянского схода или по прямым указаниям партизанских начальников. Многие с риском для жизни оказывали помощь как односельчанам, так и подпольщикам. Трагедия этих людей была обрисована столь ярко, что даже у видавших виды членов трибунала при оглашении приговора иногда дрожал голос. В результате «полицаев», всех до единого, повесили, а мэтр стал председателем коллегии адвокатов города Ленинграда.

И вот сейчас, когда Александру Петровичу предложили дело не то что безнадежное, но достаточно одиозное, притом не сулящее никаких выгод, он согласился его взять, сочтя случай подходящим, чтобы напомнить юридическому миру о себе как о блестящем адвокате.

Почти полвека назад, в сорок пятом году, демобилизованный артиллерист Шапкин из деревни Шапкино закатил в свой овин оставшуюся бесхозной сорокапятимиллиметровую противотанковую пушку. Пятьдесят лет без малого старый солдат ежедневно, как положено по уставу, производил осмотр, чистку и смазывание орудия, причем самое смешное, об этом знала вся деревня. А год назад сельский совет крепко обидел артиллериста при разделе колхозной земли, и тот, выведя пушку на позицию, дал предупредительный выстрел поверх сельсовета, выждал, пока оттуда все разбегутся, и принялся методично разносить в щепки здание, не жалея боезапаса.

Несмотря на смехотворность, эта история подпадала под крутые статьи уголовного кодекса, а если учесть, что старику было под восемьдесят и в позвоночнике у него застряли два осколка, любой, даже самый либеральный срок равнялся в данном случае пожизненному заключению, и потому, в каком-то смысле, дело могло считаться безнадежным.

Александр Петрович, подготовив эффектную и парадоксальную концепцию защиты, с нетерпением ожидал начала процесса, но увы, можно сказать, собственными руками, в соответствии с тривиальнейшей из поговорок «На всякого мудреца довольно простоты», загубил столь многообещающее дело.

Следственные процедуры, допросы и протоколы, подкосили старика, у него случился сердечный приступ, и он угодил в тюремную больницу. Его старуха, не сомневаясь в скорой кончине мужа, хотела во что бы то ни стало получить последнее благословение, и Александр Петрович выхлопотал для нее посещение лазарета. Она принесла с собой образок, по нынешним временам — вещь разрешенную, посидела дозволенное время около койки и удалилась, попрощавшись с супругом поясным поклоном. Однако позднее выяснилось, что помимо иконки она пронесла в палату в недрах своей многослойной крестьянской одежды еще и бутылку водки. Старый артиллерист выпил ее прямо из горлышка и заснул пьяным сном, чтобы уже никогда не проснуться и предстать перед тем трибуналом, где услуги адвоката Самойлова не требовались.

— Не унывай, — попыталась утешить его Карина, — преступность нынче такая, что за безнадежным клиентом дело не станет.

Но Александр Петрович, сочтя в данных обстоятельствах юмор неуместным, в ответ только обиженно покачал головой.

А через несколько дней у него появился вполне реальный повод обидеться на судьбу, вынуждавшую его, вместо адвокатской практики, снова заняться расследованием.

Все началось достаточно безобидно, с семейного звонка из Еревана — просили на несколько дней приютить дальнюю родственницу, итальянскую подданную, степень родства которой по отношению к Карине чисто условно, по-видимому, была обозначена как «троюродная кузина». Помимо жилья, кузина нуждалась в юридической помощи хорошего адвоката, примерно такого же знаменитого и влиятельного, как муж Карины.

— Ну что же, — с несколько преувеличенной бодростью объявила Карина, — похоже, ты приобретаешь международную известность.

Итальянская кузина оказалась существом весьма причудливым. Прежде всего поражала ее красота, экзотическая и, странным образом, неуловимая, ее никак не удавалось разглядеть, ибо гостья была подвижна, словно мотылек на оконном стекле, и ни секунды не оставалась в покое. Она была фотомоделью с редкой специализацией по рекламе драгоценных камней. Имея доходы примерно такие же, как и средний буржуа, она тем не менее ухитрялась культивировать пролетарское самосознание и ощущала себя объектом эксплуатации. Она состояла в социалистической партии и была активным функционером профсоюза фотомоделей. Унаследовав от своей армянской бабушки скромные познания в русском языке, она старательно их развивала, «чтобы читать Ленин», но теперь ей сказали, что «читать Ленин не надо», и это повергло ее в некоторую растерянность.

Клаудиа — так ее звали — с Кариной и адвокатом сразу взяла семейный, родственный тон, обращалась к обоим на «ты» и Александра Петровича называла «Сандро». Ее же следовало именовать, на русский манер, Клавой.

За обедом ей потребовался стакан воды, и, поскольку таковой в фирменной расфасовке в доме Самойловых не оказалось, она преспокойно набрала ее прямо из крана и, невзирая на предостережения хозяев, выпила. Зато позднее, когда дело дошло до вечерней ванны, — а Клава принимала ванны трижды в сутки, строго по специальному расписанию — возникли проблемы. Она извлекла из чемодана пробирочки для экспресс-анализа воды и озабоченно поджала свои розовые губы, наблюдая бурый цвет возникшей в результате реакции жидкости, а затем долго колдовала над ванной, подсыпая в нее порошки из разноцветных пакетиков.