Наль Подольский - Время культурного бешенства

В официальной истории России сведений об этом явлении практически нет, ибо на протяжении почти сотни лет все сменявшие друг друга властные режимы, независимо от разногласий в идеологических установках, считали целесообразным уничтожение любых упоминаний о культурном бешенстве как в рукописных, так и в электронных архивах. Однако живой язык сохранил этот термин в качестве странного лингвистического рудимента.

Для реконструкции эпохи культурного бешенства мы располагаем очень немногим. Прежде всего это — случайно сохранившиеся фрагменты взаимных судебных исков Мариинского оперно-балетного холдинга и его главных конкурентов в борьбе за власть, Эрмитажной художественно-финансовой корпорации и Культурно-промышленного концерна «Русский музей». Имеются также разрозненные полицейские документы, сохранившиеся благодаря странной склонности человека, писавшего под псевдонимом «Магистр Сергиус», коллекционировать протоколы задержания во время уличных беспорядков и судебные повестки своих знакомых, в частности поэта К. Наиболее полезными источниками представляются отрывки из дневниковых записей самого магистра Сергиуса. Кроме перечисленного, интересны заметки художника В., документальная ценность которых, к сожалению, снижена претензией на беллетристическую форму. Ниже, для удобства изложения, К. и В. будут присвоены условные имена.

В силу вышесказанного наше повествование будет вынуждено состоять из разделов, различных по логической структуре и литературной стилистике. Мы никоим образом не дерзаем писать историю культурного бешенства, но надеемся дать читателю хоть какое-то представление о природе этого причудливого социального катаклизма.

А теперь мы перемещаемся в прошлое, в полночь, разделившую когда-то на две равные части жаркий месяц июнь года сто пятидесятого со дня явления миру «Черного квадрата».

По насыпям и мостам Транссибирской магистрали гремел пассажирский поезд, разламывая тишину и покой затаившейся темной тайги. Полторы сотни массивных колес плющили рельсы, вдавливали в землю шпалы, грохотали, выли и скрежетали, а рельсы с неожиданной пластичностью прогибались под ними, звенели и на тысячу ладов повторяли свирепую песню колес, ибо железо лежачее всегда благоговеет перед железом вращающимся.

«Слушайте слушайте, — ревели колеса, — слушайте благую весть от нас внимайте нам рельсы и балки мостов и всякая железка что слышит наш голос и руды томящиеся в нечистой сырой земле и всякая сущность имеющая в себе благородные ядра тяжелых металлов близок конец вашему заточению и воздастся вам многократно скоро скоро начнется новое сжатие вселенной и все что не есть металл сожмется в ничто исчезнут и люди нас унижающие и всякая ненужная живность и глупые растения и земля избавится от нелепой своей рыхлости солнце примет единственно достойный вид белого карлика а мы в нем освобожденные от унизительного ярма электронов воссияем на всю вселенную чистейшим и ослепительным голубым светом и высшей мудростью».

Рельсы несли эту жуткую кантату далеко впереди поезда, возвещая скорую гибель всему живому, а позади хвостового вагона еще долго глыбился и горбатился незримыми вихрящимися холмами победный рев железа. От него листья деревьев дрожали и сворачивались в трубочки, а мелкие зверушки съеживались в пушистые комки, забивались в глубь норок и закрывали уши лапками.

Большинство пассажиров, защищенных звукоизоляцией вагонов и отсутствием любопытства к окружающему миру, не находило в колесном громыхании ничего странного, и лишь несколько человек испытывали смутное беспокойство, причины которого, впрочем, объяснить себе не могли.

Интересующий нас персонаж, Виктор — вчера еще заключенный № 3179, статья 159 часть вторая, срок два года, погоняло Виконт, а ныне свободный гражданин Российской Федерации, — в ту самую полночь находился в тамбуре плацкартного вагона № 4, с бутылкой водки в правой руке и сигаретой — в левой. Неспешное питье водки входило в его представление о правильном времяпрепровождении, и сделав очередной глоток из бутылки, он каждый раз закуривал новую сигарету — такая диета в армии называлась «пить по-фельдфебельски». Время от времени Виконт смачно сплевывал на пол, но, памятуя о правилах хорошего тона, тут же растирал плевок ногой. Чтобы не задохнуться в собственном дыму, он, в нарушение правил, держал одну из дверей тамбура открытой.

— Вы что делаете? Закройте дверь! — возмутилась проходящая проводница.

— Это приказ? — вкрадчиво спросил Виконт, посверлив ее угольным взглядом цыганских глаз.

— Я же сказала: закройте дверь!

— Это приказ? Да или нет? — повторил он уже с нажимом, и, сжав свои массивные челюсти, громко поскрипел зубами.

— Да, это приказ, — пролепетала она.

— Ну что же, приказ есть приказ, — пробасил Виконт и захлопнул ногой дверь с грохотом, перекрывшим вой вагонных колес.

— Не надо… не надо так… — девица была не на шутку испугана.

— Ты, главное, не бзди, девочка, — приободрил ее Виконт ласковым тоном.

Проводница убежала в служебное купе и больше странного пассажира не беспокоила.

Не следует думать, что Виконт являл собой рядовой образ уголовника, — он был не преступником, а художником и честно заработал свой срок с помощью палитры и кисти. До того как окончить «Муху» и стать живописцем, он оттарабанил три года в танковых войсках. Закончил службу сержантом и командиром танка, ибо обладал двумя первейшими армейскими добродетелями — боготворил слово «приказ» и был способен переть на своей машине вперед, не считаясь ни с опасностью, ни со здравым смыслом. За это ему прощали и дисциплинарные нарушения, и всякие пьяные экстравагантности.

Как любой человек, только что покинувший зону, Виконт пребывал в приподнятом и даже сентиментальном настроении, одобрительно поглядывая на заоконную темноту, в которой, он знал, скрываются деревья, трава, грибы и цветы. Нужно сказать, Виконт был не только художником — он писал и стихи, и художественную прозу, плюс к тому, недурно играл на гитаре, отчего считал себя отчасти и музыкантом. Сейчас его размягченная душа хотела музыки, и он стал напевать сочиняемую на ходу мелодию, приспособив к ней подходящий текст:

Но тут, как назло, гром и вой колес усилились, заглушая порхающую мелодию вальса.