Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах

Рядом с жестью действительно поблескивал лист тусклого металла и – гораздо ярче – серебряный поднос.

– Так, – констатировал Коровин. – Поднос похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще и клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности.

Физик смутился, забормотал невнятное:

– Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто, ни один! Всё сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные! Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?

Митрофаний вышел вперед, воззрился на тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал:

– Я вам, сударь, вопросы задавать буду. А вы отвечайте внятно, без утайки.

Ученый рассмотрел архиерея, склонив голову набок. Потом вдруг вскочил на стул и сдернул с лампы красную тряпку – освещение в комнате стало обыкновенным.

Даже стоя на стуле, Лямпе был ненамного выше величественного епископа. Странный человек полез в карман блузы, достал большие очки с фиолетовыми стеклами, водрузил их на нос и снова затеял осматривать преосвященного, теперь еще обстоятельней.

– Ах, ах, – закудахтал он, – сколько голубого! И оранжевый, оранжевый! Столько никогда!

Сдернул очки, уставился на Митрофания с восхищением.

– Чудесный спектр! Ах, если бы раньше! Вы сможете! Скажите им! Они такие! Даже этот! – показал ученый на Доната Саввича. – Я ему, а он иглой! Остальные хуже! Малиновые, все малиновые! Ведь нужно что-то! И срочно! Ее не остановишь!

Владыка, хмурясь, подождал, пока Лямпе утихнет.

– Не юродствуйте. Мне всё известно. Это ваше?

И пальцем Бердичевскому: дай-ка. Товарищ прокурора, пристроившийся под лампой читать послание Пелагии, вынул из сумки рясу, сапоги, фонарь, после чего снова уткнулся в листки. Казалось, допрос его совершенно не занимает.

При виде неопровержимого доказательства Лямпе заморгал, зашмыгал носом – в общем, сконфузился, но меньше, чем раньше, когда доктор уличил его в воровстве.

– Моё, да. А как? Ведь никто! Придумал. Раз малиновые. Пусть не понимают, лишь бы не совались. Жалко.

– Зачем вы разыгрывали этот кощунственный спектакль? – повысил голос епископ. – Зачем пугали людей?

Лямпе прижал руки к груди, затараторил еще чаще. Видно было, что он изо всех сил пытается объяснить нечто очень для него важное и никак не возьмет в толк, почему его отказываются понять:

– Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! – снова показал он на Коровина. – А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В пустыне!

– Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден ему назначить, – пояснил доктор. – Какая злопамятность, ведь уже месяца три прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал, стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочел его записи. Где там – сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков, про “эманацию смерти”.

– Это чтоб яснее! – в отчаянии закричал Лямпе, брызгая слюной. – Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не остановишь, вот что. Может, “пенетрация”? Потому что через всё! Но “пенетрирующая эманация” не выговоришь!

– Так вы, стало быть, не отрицаете, что наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным фонарем? – перебил его владыка.

– Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О, я очень хитрый.

– И бакенщику в окно грозили, гвоздем по стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея Бенционовича?

– Какая избушка? – пробормотал Сергей Николаевич. – Гвоздем по стеклу – бр-р-р, гадость! – Он передернулся. – К черту избушку! Про главное! Остальное чушь!

– И в окно Матвею Бенционовичу не стучали, встав на ходули?

Физик удивился:

– Зачем ходули? А стучать?

Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко сказал:

– Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич. Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это был кто-то другой. Некто, не осведомленный о том, что я переместился в спальню первого этажа.

Кажется, способность к логическому размышлению у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда получается…

– Так был еще один Василиск? – Архиерей затряс головой, чтоб лучше думала. – Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем таким же манером нападал на вас, Алешу и Лагранжа? Нелепица какая-то!

Матвей Бенционович осторожно заметил:

– К выводам я пока не готов. Однако взгляните на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича еще куда ни шло, хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определенно не поднял бы. Я ведь тяжелокостный, за пять пудов.

Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.

– Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?

– Как где? Здесь. – Ученый обвел рукой стены подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. – Всё главное сюда. Все-таки каменные. Я – ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) не нужно. Опасно.

– Да что опасно-то? – воскликнул напряженно вслушивавшийся в бред владыка. – О какой опасности вы все время толкуете?

Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно облизывая губы.

– Слово? – тихо спросил он преосвященного.

– Какое слово?

– Чести. Не перебивать. И не колоть.

– Слово. Перебивать не стану и уколы делать не позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь. Но Сергею Николаевичу этого было мало.

– На этом, – показал он на грудь преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь коротышки, поцеловал панагию.

Тогда Лямпе удовлетворенно кивнул и начал, изо всех сил стараясь говорить как можно яснее.

– Эманация. Пенетрационные лучи. Мое название. Маша хочет по-другому. Но мне больше так.

– Опять лучи! – простонал Донат Саввич. – Нет, господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдемте-ка, коллега, на свежий воздух.

Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей Николаевич сразу стал спокойнее.

– Я знаю. Говорю не так. Все время вперед. Слова слишком медленные. Нужно более совершенную коммуникативную систему. Чтоб сразу мысль. Я думал про это. Посредством электромагнетики? Или биологического импульса? Тогда все меня поймут. Если бы прямо мысли – из глаз в глаза, это бы лучше всего. Нет, глаза плохо. – Он загорячился. – Выколоть бы глаза! Только сбивают! Но нельзя! Всё на зрении. А зрение – обман, ложная информация. Несущественное – да, но главное упускается. Убогий аппарат. – Лямпе ткнул пальцем себе в глаз. – Всего семь цветов спектра! А их тысяча, миллион, бессчетно!