Мирча Элиаде - МАЙТРЕЙИ

- А разве надо быть волшебным, чтобы говорить? - спросила Чабу.

Я пришел в легкое замешательство и отметил про себя: пантеизм.

- Что поделаешь, такие у нас сказки. Там не у всех деревьев есть душа, только у волшебных.

Чабу очень горячо стала обсуждать что-то с Майтрейи, и я в первый раз пожалел, что не понимаю их языка. Звуки его были по-итальянски нежны, гласные произносились нараспев, готовые с минуты на минуту перейти в песню.

- Что она говорит? - спросил я у Майтрейи.

- Она пытает у меня, есть ли душа у ее дерева. Я ей говорю, что у всех деревьев есть душа.

- А у нее есть свое дерево?

Не то чтобы дерево, скорее куст, тот, что растет под верандой. Чабу приносит ему каждый день еду: лепешки и пирожные и вообще понемножку от всего, что ест сама.

Я был в восторге - на какой редкостный этнографический материал я напал - и твердил в уме: пантеизм, пантеизм.

- Но, Чабу, дерево же не ест лепешек.

- Как это, я же ем! - ответила она, очень удивленная моим замечанием.

Я решил по свежим следам записать мое открытие и под предлогом, что должен выкурить трубку, спустился к себе. Закрыл дверь на засов и записал в дневнике: « Разговор с Майтрейи, первый раз. Замечательный примитивизм мышления. Ребенок, который начитался больше чем нужно. Мой позор на террасе - я не способен придумать сказку; какой-то ступор перед наивностью, неискушенностью, может быть, из-за этого. Настоящее открытие - Чабу, пантеистическая душа. Наделяет своими ощущениями неодушевленные предметы; например, дает лепешки дереву, потому что сама их ест. Очень интересно».

Записав в дневнике эти несколько строк, я растянулся на кровати и задумался. Не знаю, что за сомнения одолели меня тогда, но спустя несколько минут я встал и добавил в дневнике: «А может, я ошибаюсь…»

Вечером мы работали с инженером в его кабинете. Перед тем как разойтись, он коснулся моего плеча и сказал:

- Ты нам очень дорог, Аллан, моей жене и мне. Мы хотим, чтобы ты чувствовал себя у нас как дома. Ты можешь свободно ходить по всем комнатам. Мы не ортодоксы, и у нас в доме нет женской половины, мужской половины. Если тебе что-то будет нужно, прошу тебя, скажи моей жене или Майтрейи. Я полагаю, вы с ней уже подружились…

Сегодняшнее происшествие позволило бы мне сказать «да». Все же я выложил ему свои трудности.

- Любая индийская девушка ведет себя так с иностранцем…

И он рассказал мне, как однажды они были приглашены к чаю в итальянское посольство, и консул, сопровождая Майтрейи по внутреннему дворику, взял ее под руку, потому что шел дождь, а зонтик был всего один. Этот жест со стороны незнакомого мужчины так перепугал Майтрейи, что она кинулась под дождь на улицу, забралась в машину, проплакала до самого Бхованипора и затихла только на руках у матери. А случилось это всего год назад, когда Майтрейи было уже почти пятнадцать лет, она уже сдала вступительные экзамены в университет и готовилась стать бакалавром искусств. Другой раз знакомое европейское семейство пригласило ее в свою ложу в оперном театре, и когда один милый юноша попытался в темноте взять ее за руку, Майтрейи сказала ему на ухо, но так, чтобы все слышали: «Хочешь получить в зубы?» Паника, все повскакали с мест. Вмешалась сама госпожа X. (имя слишком известное в Калькутте, чтобы упоминать его вслух). Последовали объяснения и извинения. «Я что, допустила грамматическую ошибку?» - спросила Майтрейи.

Я смеялся от души, хотя и спрашивал себя: она наивна или дурачит нас всех? Может быть, она просто оттачивает свое остроумие и хохочет за нашей спиной? Мне было не уйти от этой мысли всегда, когда я слышал ее смеющийся голос из соседней комнаты.

- Ты знаешь, что Майтрейи пишет стихи? - с гордостью спросил меня инженер.

- Подозревал,- ответил я.

Однако это открытие вызвало во мне раздражение. Все девушки пишут стихи. Я видел, что инженеру хочется изобразить дочь как этакого вундеркинда, и меня покоробило. И раньше бывали дни, когда я присматривался к ней с досадой, думая: какие в ней таланты, что она так самоуверенна?

- Она пишет философские стихи, они очень нравятся Тагору,- добавил инженер, наблюдая за мной.

- Да? - Я постарался изобразить равнодушие.

Спускаясь по лестнице, я встретил Майтрейи, выходившую из библиотеки.

- Я не знал, что ты поэтесса,- сказал я, пытаясь говорить язвительно.

Она покраснела и прижалась к стене. Меня стала уже нервировать эта ее болезненная чувствительность.

- В общем-то, тут нет ничего плохого, если ты пишешь стихи. Лишь бы они были красивые.

- А откуда вы знаете, что они некрасивые? - спросила она, листая том, который несла из библиотеки.

- Красивые, не сомневаюсь. Мне только интересно, что ты можешь знать о жизни, чтобы писать философские стихи?

Она задумалась и вдруг рассмеялась, стыдливо скрестив руки на груди.

Чему ты смеешься?

Она оборвала смех

- Я не должна была смеяться?

- Не знаю. Я ничего тут у вас не понимаю. В конце концов, каждый поступает, как ему нравится. Я просто спросил тебя, чему ты смеешься, я думал, что ты можешь мне объяснить.

- Отец говорит, что вы очень умный. - (Я поморщился). - Поэтому я все время боюсь сделать какую-нибудь ошибку, чтобы не раздражить вас.

- А почему ты так боишься меня раздражить?

- Потому что вы наш гость. А гостей посылает Бог…

- А если гость - плохой человек? - Я экзаменовал ее, как ребенка, хотя лицо ее было серьезным, почти мрачным.

- Бог позовет его обратно,- быстро ответила она.

- Который Бог?

- Его Бог.

- Как, у каждого человека - свой Бог?

Я нажал на слово «свой». Она посмотрела на меня, подумала, опустила веки, а когда подняла их снова, взгляд был влажным.

- Я ошиблась, да?

- Как я могу знать,- сказал я, пытаясь скрыть замешательство.- Я же не философ.

- А я - да,- выпалила она, не колеблясь.- Я люблю думать, сочинять стихи, мечтать.

«Тоже мне, философиня!» - подумал я и улыбнулся.

- Я хотела бы быть старой,- вдруг проговорила она с таким чувством, с такой тоской, что я вздрогнул.- Старой, как Роби Тхакур.

- Кто это - Роби Тхакур? - спросил я в непонятном волнении.

- Тагор. Я хотела бы быть старой, как он. Когда ты старый, ты больше любишь и меньше страдаешь.

И, вдруг застыдившись, метнулась прочь, но сдержала себя и остановилась, может быть поняв по моему виду, что мне тоже нелегко с ней.

- Мама ужасно огорчилась: она прочла в одной книжке, что в Европе по вечерам едят суп. Мы вас никогда не угощали супом, поэтому вы у нас такой худой. Мы все отвары выливаем птицам.

- Но я вовсе не люблю супов,- попытался я ее успокоить.

А лучше бы вы любили! - сказала она, и глаза ее сверкнули.

- Да какая разница, в конце концов?

- Для мамы есть разница…

Она не договорила. Я смешался и не знал, что думать об этих перепадах настроения, о внезапной ярости в глазах. Может быть, я ляпнул что-то не то, подумалось мне.